Держава (том первый)

В классе висела напряжённая тишина, прерываемая бормотанием, икотой и каким–то скрежетом со стороны кафедры.

Вдруг стоптанные башмаки исчезли, и постепенно над столом стали возникать растрёпанные волосы, морщинистый лоб, расширенные глаза цвета Куликовской битвы — красные. Уже не сизый, а фиолетовый, с небольшой зеленью нос, жидкие усики, тонкие губы и плохо выбритый подбородок.

Потом всё это начало материться, топать ногами и окончательно доламывать стул.

— Сашка Македонский великий был полководец, но стулья–то зачем ломать, — вспомнил то ли Гоголя, то ли Пушкина Дубасов и ошалел от своей эрудиции.

— Кто–о–о?! — вопил «Тришка» под хохот класса.

— Мистер тичер Иванов, — с прекрасным английским акцентом, заложил любимого преподавателя Дуб.

На большой перемене с десяток гимназистов скучковались у покрытой кафелем холодной печки в углу класса.

— Чего это у них рожи какие красные? — направился к однокашникам Аким.

— В уборную хотят, — затопал следом Дубасов. — Ух ты! Шамизон, тудыт твою еврейскую мать, дай–ка глянуть, — выхватил фотокарточку, на которой голый господин с длинными стрелками усов, обнимал пышную женщину в белых чулках на толстых ногах. — Ну, прям как наша горничная, — протянул карточку Акиму.

«А усатый не твой папа?» — хотел сказать Яша Шамизон, но вовремя обратил внимание на дубасовские кувалдометры.

«Корова какая–то! — критически разглядывал снимки Аким. — Все, кого летом в Рубановке видел, в сто раз лучше», — взял следующую фотографию.

— Так вот, господа! — продолжил прерванный рассказ Шпеер. — Заходим вечегком вместе с Яшкой к Вальке. Высокая такая деваха… Г–г–удищи во-о! Как пузон у Глобуса, — согнув руки, выставил перед собой локти.

— Полно врать–то! — не поверил Дубасов.

— Тихо, тихо, Дуб, пусть говорит, — зашикали на него.

— Ща–а–а как дам! — обиделся Витька. — Тогда поймёте, что не Дуб, а Головорез.

— Её гог–гничная кгичит: «Багышня, багышня, каваг–гегы пгишли…

— Чего-о кричит? — вновь перебил рассказчика Дубасов.

— Кавалеры пришли! — объяснили ему. — Давай, Шпеерочек, ври дальше.

— Я не вгу-у! Пгавду говогю! — обиделся на этот раз Шпеер. — Ещё газ пегебъёте, вообще ничего говогить не буду.

Стиснув зубы, Дуб молчал, хотя так и подмывало спросить про «газ».

Мы пиво пгинесли, вино, конфеты шоколадные… Они закуску выставили… Поели… Затем гитагу Валька взяла…

— И пела полночи! — разозлился Дубасов. — Когда до самого главного дойдёшь?.. Перемена скоро уже кончится.

— Наверное, песни хором попели и по домам разошлись, — поддержал его Аким, отдавая Шамизону карточки.

— Ну вот, всё, допгыгались… Сейчас мы действительно домой пойдём, — стал собирать книги Шпеер, — а вы угок божий слушайте…

Расстроившиеся гимназисты укоризненно глядели на Акима с Дубасовым.

Многие завидовали не посещавшим урок закона божьего евреям.

— Пгивет попу! — помахал в дверях гимназистам Шпеер.

— Валандайтесь со своим «батькой» без нас, — попрощался Шамизон.

Другие евреи, презрительно глядя на оставшихся, покинули класс.

Несмотря на сарказм и явную насмешку, никто из ребят не ответил уходящим. Лишь Дубасов, ухватив за угол фалду куртки, сделал подобие свиного уха и помахал им евреям, на что те досадливо плюнули.

— Валите, морды жидовские, — нежным голосом попрощался с ними, но на уроке отыгрался на невысоком попике с серебряным крестом на груди, донимая его вопросами: «Как продолжался род человеческий, после того, как Каин убил Авеля? В какую землю ушёл Каин? На ком он там мог жениться, если кроме Адама и Евы Бог никого больше не сотворил?..»

— Праздные вопросы, сын мой! — ответил отец Алексей, ставя «достойному сыну» двойку, жирнее прежней, в классный журнал.

Всю ночь Акиму снились жирные, как дубасовские двойки, тётки с толстыми ногами в белых чулках. Утром проснулся потный и разбитый.

«Ну зачем, зачем они мне нужны? — Ведь я мечтаю встретить и полюбить грациозную, остроумную, белокурую девушку с голубыми глазами, — пригладил расчёской всклокоченные волосы. — И чего со мной творится? — критически разглядывал себя в зеркале, вдруг заметив, что вытянулся за лето и повзрослел. — Что вырос, это хорошо, но зато и руки какие–то длинные стали… движения неуверенные… и голос на петушиный иногда срывается… Кто такого полюбит?» — расстроенный, отвернулся от зеркала.

____________________________________________

Зато Рубанов–старший чувствовал себя как никогда хорошо.

Недавно он стал генерал–адьютантом императора и ехал благодарить его. В прекрасно сидящей на нём форме — да и кого не красит генеральский мундир, появился в Царском Селе. В ожидающей на железнодорожной станции карете отправился в Александровский дворец, разглядывая из окошка широкий бульвар с желтеющей листвой деревьев и элегантные особняки придворной аристократии.