Держава (том первый)

Отмытое от белил, румян, крема, помады и пудры лицо лишь отдалённо напоминало облик той несравненной, двадцатилетней, гибкой и грациозной наездницы.

«Не знаю, что она хочет со мной сделать, но явно что–то отвратительное», — отстранённо наблюдал, как руки расстёгивают пуговицы его тужурки и тянут за собой в комнату.

За дверью в этот миг раздался гулкий рёв рассвирепевшего животного.

«Что для меня безопаснее, — стал размышлять Аким, — остаться с задыхающейся от страсти Бальони или героически смыться, столкнувшись на пороге с разъярённым душегубом?»

И когда услышал: «Пишлы до мэне», — склонился ко второму варианту.

Оттолкнув оторопевшую от неожиданности женщину, быстро отодвинул металлическую задвижку и, распахнув дверь, вихрем промчался мимо тупоголового великана.

Кончив рычать, тот опустил голову и напряжённо стал думать, что это такое маленькое, серенькое, промелькнуло у его ног.

Когда Аким хлопнул внизу подъездной дверью, громила заморгал глазками, наморщил свои пол–вершка[13] над бровями и махнул кулаком, больно ударив себя по тому месту, где у людей лоб.

Так вторым в классе он излечился от своей любви. Первым был воздухоплаватель Витька Дубасов.

И вновь по ночам Аким стал мечтать о прелестной, белокурой, голубоглазой девушке, а не о черноволосой, пахнувшей цыбулей, цирковой наезднице.

К тому же от ехидного карлика узнал, что Бальони родом была из соседней с Римом Шепетовки, и носила гордую аристократическую фамилию — Пальцапупа.

Весна! Конец марта!

Аким, вспомнив цирк, перепрыгнул через лопату, которой бородатый дворник в белом фартуке скидывал остатки грязного снега с тротуара на дорогу. Его собрат, в таком же фартуке, ловко орудовал метлой, направляя поток жидкой грязи, перемешанной с конским навозом и мусором, к сточной трубе.

Возле добродушного дворника с метлой остановилась подвода с рогожами и извозчик, махая по сторонам рукой, принялся что–то выяснять. Лошадь его в это время облегчённо вздохнула, блаженно отогнула от крупа хвост, и напрочь перечеркнула трудовую деятельность по уборке улицы.

Лицо добродушного помрачнело. Возчик, не успев выяснить, куда сдуру заехал, влепил похабнице кнутом по заднице, и в ту же минуту схлопотал по ватной спине плашмяком лопаты, которая радостно оставила на армяке свой автопортрет, рисованный жидким дерьмом и грязным снегом.

— Яти твою в рогожу мать! — философски изрёк добродушный дворник, опираясь на метлу.

— И твою! — оглянулся в сторону перепуганной кобылы его напарник, убирая художественной лопатой оставленное добро.

— И вашу! — топнул ногой на собравшихся пожрать воробъёв, Аким.

Пахло весной… Свежий воздух Невы смешивался с запахами конского навоза, дёгтя и печного дыма.

«Хорошо-о!» — помчался он в сторону гимназии, щенком перепрыгивая через маленькие кучки оставшегося снега.

На задней парте полупустого класса сидел Витька Дубасов и, заглядывая в бумажку, что–то бухтел, пугая дьяконским басом проснувшуюся от солнца муху.

— Латынь учишь? — поинтересовался у друга Аким, доставая из ранца учебник и тетради.

— Не-а! — по–лошадиному замотал башкой Дубасов, не отрывая взгляда от шпаргалки и бормоча:

«Его преосвященство, за ним всё духовенство, все пьют до совершенства — умилительно–о–о!»

— Чего это ты учишь? Закон Божий?… — заинтересовался Аким.

— Почти. У меня дальний родственник в бурсе учится, он и прислал: «Хоть поп и с камилавкой, но выпил он с прибавкой, катается под лавкой — удиви–и–и-тельно–о–о! — закатил глаза к потолку Дубасов. — Когда и сам владыка, подчас не вяжет лыка, то мне–то, горемыке-е — позво–о–лительно-о!» — заревел он громче церковного хора. — В семинарию после гимназии пойду! — сообщил зашедшим в класс евреям.

— А куда же мне надо идти, коли я такие стихи изучил, — прокашлялся Аким и негромко продекламировал: «… И на постели одинокой, мечусь как угорелый я. То лик мелькнёт голубоокий, то черноокая моя». — Но это не сеньора Бальони—Пальцапупа, точно говорю.

Дубасов в восторге хлопнул себя по колену:

— Ну давай, давай, не отвлекайся, дальше–то что?

— Дальше? Дальше самое интересное: «Глаза мечты спустились ниже, с лица скользнули по груди, к заветной цели ближе, ближе… Мечта проклятая, уйди!..»

— В публичный дом тебе надо! — сделал вывод Дубасов. — Прочти ещё раз помедленнее, я запишу, — достал листок и ручку с чернильницей.

Поэтический диспут прервал похудевший от поста отец Алексей, в новом лиловом подряснике.

— Бр–р–а-а–тие–е! — пророкотал он, привлекая внимание. — Дубасов с Рубановым, хватит о божественном шептаться, поговорим о делах, — поправил на груди серебряный крест. — Бр–р–ра-а-тие! — глянул на этот раз в сторону спрятанного за белой тканью учебного скелета в натуральную величину, принесённого им из кабинета географии в качестве назидания. — Рёбра не отломали у пособия? — вновь сбился с мысли и, приподняв материю, заглянул за неё. — Прости Господи! — оторвал приклеенную толстую свечу, торчавшую между костяшками ног.

— Отче! А это шкелет мужика или бабы? — поинтересовался Дубасов.

— Судя по свече — мужеский! — развеселил класс демократичный рыжий батюшка.