Держава (том второй)

Состав стал медленно набирать скорость, удаляя родные лица и приближая что–то тревожно–неизвестное.

Устав от суеты проводов и расставаний, слёз и объятий, молодёжь спала на мягких диванах с белоснежными простынями в уютном четырёхместном купе 1‑го класса.

Какая война? Даже мысли о ней вылетели из головы в комфорте мягких пушистых ковров на полу, в блеске медных ручек, начищенных, словно на крейсерах Тихоокеанской эскадры, в сонной тишине зимних равнин за окном. Не мешали, а наоборот, убаюкивали гудки паровоза, монотонный шум встречных поездов, перестук колёс на стыках рельсов и приятные слуху звонки на станциях.

Утреннее солнце сияло сквозь занавески, лёгкое покачивание вагона ласкало тело и душу.

Зевнув, Аким выглянул в промёрзшее окно, и на секунду ослеп от яркого солнца и блестевшего от его лучей снега. За окном мелькали столбы и перелески. Вот появились и исчезли в необъятности русских просторов сани с мужиком, а вот пронеслась и канула в вечность небольшая деревушка с дымившими над домишками трубами.

И тут грохот встречного поезда с мельканием вагонов и окон. Приветственные гудки паровозов, и вновь зимняя тишина сонной морозной необъятности…

— Мороз и солнце, день чудесный. Ещё ты дремлешь, Зерендорф… Пора красавчик, хватит спать. Открой, сомкнуты негой взоры. Уж в ресторан пора шагать… Подъём, офицеры, — дурачась, буянил Аким. — Быстрей проснитесь, навстречу утренней Авроре, одев штаны, скорей явитесь… Ну, эти, забайкальские, с жёлтыми лампасами, — радостно треснул подушкой спавшего на верхней полке брата.

Зерендорф уже сидел и зевал, почёсывая колено.

— Ну что ты Гриша, как бледное пятно, в своих кальсонах всё белеешь. Ты лучше погляди в окно…

— Разорался, как фельдфебель, — недовольно забурчал младший брат, пытаясь повернуться на другой бок.

— Купе янтарным блеском озарено, — стал тормошить его старший. — Блестя на солнце, Глеб лежит, и лишь сапог его чернеет, драгунский китель зеленеет, и орденок на нём блестит… Это из области домыслов и фантазий. Вставай, а то мамкины две тысячи из копилки заберу.

Ужом извернувшись, Глеб ловко спрыгнул на пол.

— Шучу, — засмеялся Аким.

Через полчаса, умытые, побритые и причёсанные, они дисциплинированно сидели за столиком в вагоне–ресторане.

— Глеб угощает! — всё не мог успокоиться Аким.

— Пирожком с капустой, — отпарировал младший брат. — Остальное за свой счёт.

— Батюшки! Как говорят французы. Уж не велеть ли в сани, кобылку бурую запрячь! — поднялся из–за стола Аким и расставил в стороны руки. — Корнет Фигнер. Партизан ты наш ненаглядный. Соскокнул всё–таки с кобылки…

— Лопни мои глаза, если это не Аким Рубанов, — тоже дурачась, произнёс кавалерист, так же расставив в стороны руки. — Только не корнет, а хорунжий.

Было видно, что он искренне рад встрече. Карие глаза его светились восторгом, а губы растянулись от уха до уха.

Молодые офицеры в чине до капитана, посмеивались, поглощая пищу и обильно запивая её вином. Старшие офицеры, а здесь присутствовали даже два полковника, осуждающе хмурились на столь легкомысленное поведение молодёжи.

Зерендорф, вспомнив что–то своё, фельдфебельское, а точнее, историю с «полковым знаменем» из нового полотенца при взятии Царского валика, улыбался, доброжелательно глядя на кавалериста.

Глеб тоже был рад встрече с дедушкой по выпуску. К тому же он его на своём горбу не возил.

К удивлению Рубанова–старшего и Зерендорфа, «бравый партизан» прежде коротко, по–военному, поклонился Глебу, уважительно затем пожав ему руку.

— Никогда не здоровался за руку с живым богом, — с долей восхищения, и чуть не подобострастно, произнёс Фигнер, на минуту испортив настроение Акиму.

«Удивительно, каким уважением у лошадятников этот недотёпа пользуется», — позавидовал он, несколько унизив брата в своих мыслях, а вслух произнёс:

— У нас в купе одно место пустует. Перебирайся. С проводником вопрос улажу.

Позавтракав, Рубанов мигом обстряпал дело с проводником, истратив на подкуп «пятишницу», хотя тот и за рубль бы согласился.

По Самарской и Уфимской губерниям ехали уже вчетвером.

Местность была пустынная, изредка разнообразясь селением с мечетью или церковью. Глазу особо зацепиться не за что, потому вели умные разговоры, читали старые газеты и томики Брюсова.

— Представляете, господа, — с верхней полки вещал Фигнер, — кавалеристам выделили верхние места, ибо, по словам Акима, они привыкли на лошадей взбираться и сверху высокомерно взирать на пехоту — вот и взирайте на здоровье, — … какой патриотический подъём явил народ, даже либеральные студиозы, когда жёлтые, как наши с Глебом лампасы, японцы, напали на Россию. В газете пишут, что только высшие женские курсы отмочили…

— Чего обмочили? — заинтересовался Зерендорф.

— Послушай, русский «Ганс», не обмочили, а отмочили, — под смех товарищей поправил «немчуру» «партизан», склонив с полки буйну головушку.

— За «полковое знамя» кавалерист с русской фамилией «Фигнер» мстит, — перебив рассказчика, подмигнул Зерендорфу Аким, видя, что тот обидчиво поджал губы на «Ганса».