Держава (том второй)

— Я тоже. Словом, как всегда и во всём, определённо замешана любовь. Ольга весьма похорошела, и стала намного проще, коли соизволила со мной побеседовать, — распрощался с друзьями. — А по чинам и наградам, я вас непременно догоню, — уже издалека выкрикнул он.

Через несколько дней от полковника Яблочкина узнали, что в конце июля 1‑я Тихоокеанская эскадра — так недавно переименовали Порт—Артурскую, под командой адмирала Витгефта двинулась во Владивосток.

— Где–то в 150 верстах от крепости, её нагнали японские корабли, и завязался практически первый, большой эскадренный бой. Как говорят в штабе дивизии, а они узнали из газет, японские и русские суда сильно пострадали от огня. Адмирал Того хотел было прекратить преследование наших кораблей, как снаряд попал в рубку флагманского броненосца «Цесаревич», и разорвал адмирала Витгефта, — оглядел слушателей. — По выражению Фридриха Второго: «Миром правит Его величество случай»… Началась такая же неразбериха, как и у нас, после смерти генерала Келлера. И эскадра вернулась в Порт—Артур.

— Ну почему нам так не везёт в этой войне? — высказал общее мнение офицеров капитан Зозулевский.

К 10 августа, после активной и не совсем цензурной ругани, Аким сумел вернуть от Егорши крашеные вещи, но одеть их сразу не решился, хотя и прикрепил к кителю орден.

«Шинель бы сполоснуть, — размечтался он, — но я и к зиме её не выручу. А наивный мой батюшка мечтает, чтоб мужики мост оправили… Может, к середине века и сладят…», — развеселился он и, махнув рукой, нарядился в сиреневую рубаху и непонятного серо–сине–зелёного цвета, китель.

С утра 11‑го, когда Рубанов только собрался навестить рощу, на склоне сопки разорвался первый снаряд, и после началось, по выражению Егорши, натуральное светопреставление.

— За грехи твои Бог наказывает, за окрас моей формы, — осудил земляка Аким, прыгая в окоп.

После артобстрела, как и положено, в бой пошла японская гвардия.

— Старые знакомцы, — стреляла пачками рота, а после штыками сбила с сопки противника.

— Патроны зря не тратить, — охрип от крика Рубанов, — прицельную стрельбу вести.

— Хасегава своим гвардейцам из резерва подмогу шлёт, — перекрикивая гул вновь начавшегося артобстрела, завопил Зерендорф. — Позиция у нас шик–блеск, — пальнул в кого–то из револьвера, — по склону сопки мелкие скалы натыканы, камней кучи навалены, что поток с гребня принёс, рвы, ущелье… О–о–о! По нему–то к нам незваные гости топают… Сидоров, что там насчёт хладнокровия? — ещё раз выстрелил в сторону противника.

— Мы, вашбродь, хладнокровны и несгибаемы, как посев чумизы у рощи раздумья, — поднял боевой дух нижних чинов и командиров взводный унтер–офицер, от гигантского умственного напряжения целясь в противника из костыля, а не винтовки.

Увидя это, взвод просто взвыл от восторга, удивив офицеров плотной и точной стрельбой.

Земля под ногами гвардейцев Хасегавы превращалась в дуршлаг, и они залегли, прячась за камнями и укрываясь за невысокими скалами.

— Нам сверху их видно как на ладони у дьявола, — позавидовал литературной славе унтер–офицера Зерендорф.

— Ребята, главное быть спокойными, как бамбуковый стержень в капусте, — вновь победил его в конкурсе поэтической философии Сидоров.

Рота капитана Зозулевского, да и он сам, давно так не веселились.

Но, согласно примете, лишнее веселье не к добру.

Как и в прошлые разы, где–то кого–то японцы обошли, и стали угрожать флангам.

13 августа, великолепно сражавшийся 11‑й восточно–сибирский стрелковый полк получил команду генерал–майора Кашталинского, нет, не отступать, а отходить на новые позиции.

Да ещё, как нарочно, заморосил мелкий дождь, постепенно перешедший во вполне приличный ливень.

Горечь отступления Рубанову скрасили метаморфозы кителя, каждый час меняющего цвет.

Зозулевский даже поинтересовался, откуда это у поручика столько мундиров.

До подножия сопки он отступал в серо–зелёном, как любимый его валун.

По узкой скользкой дороге, запруженной войсками, шёл уже в сине–чёрном: «Гуталин проступил», — объяснил себе цветовую гамму.

Полк нагнал медленный, усталый обоз, и обошёл его по кромке разбитой дороги и по целине, утопая по колено в грязи. Солдаты спотыкались о сломанные колёса, оглобли, передки и другие части повозок.

Вечером, перед сном, Аким поразился весёленькому, голубому окрасу кителя, с вкраплениями бирюзово–янтарного тона, перемежающегося дымом и пламенем Наваринского боя, как у Чичикова, но подробности запамятовал, здраво рассудив, что при встрече спросит у Натали.

А когда утром надевал чуть просохший мундир, тот оказался полосатым в клеточку, цвета кофе с молоком. Причём в одних клеточках находилось кофе, а в других молоко, и будто бы туда солдат Егорша щедро добавил мёда с вишнёвым вареньем.

«Одно радует, что весь гуталин Егорша на рубашку истратил, с горестной сосредоточенностью одевался он.

На этот раз с самого утра пекло и жарило, словно на кухне офицерского собрания в мирное время.

Грязь мигом высохла, уютно облепив сапоги, так как с вечера их не почистили в расчёте на утренний дождь.