Держава (том второй)

— Ники, как я устала, — когда остались одни, слабым голосом произнесла царица.

— Аликс, сейчас твою усталость снимет как рукой, — достал он бархатную шкатулку. — Саншай, солнышко моё, закрой глаза, — бережно вытащил из шкатулки подарок. — А теперь можешь открыть, — улыбаясь, протянул ей ажурное пасхальное яичко из золотых листьев клевера, усыпанных мелкими алмазами и рубинами. — Сие творение называется «Клевер».

— Ники-и, какое чудо, — с восхищением взяла подарок и троекратно, со словами: «Христос Воскресе», расцеловала мужа. — А на ободке моя монограмма, императорская корона и дата «1902»… Какой всё–таки волшебник, господин Фаберже… И всё это в обрамлении цветов клевера, — вмиг забыла об усталости, как маленькая девочка радуясь подарку.

Николай радовался не меньше супруги.

«Дарить, на мой взгляд, даже приятнее, чем получать», — поправил обручальное кольцо на пальце.

— Санни, — назвал жену ещё одним ласкательным именем, — а внутри находится сюрприз, — подсказал ей Николай.

— Ой, Ники, — обрадовалась она и поднесла подарок поближе к лампе.

— Открой крышечку на шарнире, — добродушно подсказал Николай и засмеялся от удовольствия, увидев, как взрослая женщина запрыгала, словно ребёнок, любуясь четырёхлистником с миниатюрами дочерей. — Это символ нашего счастливого брака, моя любовь, — подошёл к жене и поцеловал её не троекратно, а один раз. Нежно–нежно, ласково–ласково. Так, что Александра затрепетала от этого поцелуя.

Не в силах отстраниться от супруга, она прошептала:

— Символ любви-и… Ники, я люблю тебя…

— Санни, я тоже тебя люблю, — вновь поцеловал её. — По русскому поверью, найти четырёхлепестковый клевер — к счастью… Мы нашли его!.. Вот они, четыре наших счастья: Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия…

— Хочется ещё и пятое, — страстно ответила на его поцелуй. — Чтоб я шла с наследником–сыном…

В конце апреля Александра Павловна Сипягина попросила Плеве разрешить ей посетить Балмашёва.

Министр любезно согласился, и даже предоставил министерскую карету и выделил в сопровождающие жандармского ротмистра.

Суд уже вынес суровый приговор, и убийца ждал казни в старой Шлиссельбургской тюрьме, куда его недавно перевезли из Петропавловской крепости.

Трясясь в карете, вдова убитого министра размышляла о том, сумеет ли она уговорить Балмашова подать прошение о помиловании.

«Скажу ему, что сама отнесу прошение императору, — поморщилась, уловив от сидящего напротив молодого ротмистра запах перегара. — Ведь студент ещё молод, и скорее всего его втянули в это грязное дело… И, против воли… Не понимаю, как по собственному желанию можно убить человека… К тому же, ничего тебе плохого не сделавшего… Конечно втянули… А ведь он способен ещё принести много пользы России. Ему ведь только 21 год. Вся жизнь впереди, — недовольно покосилась на улыбнувшегося офицера. — Нас ведь как раньше учили, — вспомнила хорошую свою знакомую, внучку поэта Евгения Баратынского. — Ксения Николаевна как–то зачитала мне завещание своей матери… Дай Бог памяти: «Я успела передать тебе этот светоч, который сама получила от своей семьи. Неси его высоко и передай своим детям, чтобы и они несли его горящим и светящим, чтобы возвысить духовную культуру своей родины. «Не угашайте духа» — это был девиз твоей бабушки и мой… Иди в жизнь с горящим сердцем и ищи правду». Поразительно, как оно схоже с тем, чему учила меня моя мать. Потому и осталось в памяти, — вновь глянула на ротмистра. — Интересно, о чём он думает… Судя по его виду, вряд ли о высоком и возвышенном…».

Но была не права. Ротмистр думал о службе, а точнее, о киевской губернской тюрьме, где довелось послужить подпоручиком.

«Приехавший приятель поведал — как он выразился: «о пикантной проделке арестантов», — вновь улыбнулся жандарм, вспомнив, как его друг, захлёбываясь от удовольствия словами, рассказывал: «Представляешь, сидевшие в одной из камер верхнего этажа преступники сняли несколько досок с пола и, проломав потолок в нижнюю камеру, где находились женщины, спустились к ним… Прикинь, в каком виде застали их утром… Целый день допытывали счастливчиков не столько о том, как проломили пол — могли бы проломить стену и шурануть на волю, а чем занимались в женской камере ночью…», — ротмистр закашлял, чтоб сдержать смех.

Балмашов не спал всю ночь на новом месте. Камеру заново покрасили, и у него ломило голову от запаха краски.

После обеда он уснул, и ему ярко снился Зелёный остров, что под Саратовом. Потом привиделась Волга, и он долго плескался в тихой заводи. Вдруг увидел лиловый куст сирени и даже уловил её запах… И где–то переливисто пел соловей… «Как хорошо, — подумал он, — а то снится тюрьма, трели жандармских свистков, а вместо сирени — запах масляной краски, — ощутил, как кто–то потряс его за плечо. — Приятели будят на рыбалку», — с улыбкой подумал Балмашов, с трудом расцепляя глаза.

— Просыпайся, хватит дрыхнуть, гости пришли, — увидел побитую оспой, усатую морду унтера и понял, где сон, а где реальность…

Александра Павловна стояла напротив убийцы.