Державин

Небесный дар, краса веков,
К тебе, великость лучезарна,
Когда средь сих моих стихов
Восходит мысль высокопарна,
Подай и сердцу столько сил,
Чтоб я тобой одной был явен,
Тобой в несчастьи, в счастья равен,
Одну бы добродетель чтил…

Повозка пересекла Волгу. Строки цеплялись одна за другую, саднили в голове огненными занозами, вторили в такт стуку копыт по мерзлой дороге. Стихи набегали, толпились, тесня образами, обращались к небу и трону, прося, требуя. Чего? У кого?

Велик напастьми человек!
В горниле злато как разжженно
От праха зрится очищенно,
Так наш, бедами бренный век.
Услышьте, все земны владыки,
И все державные главы!
Еще совсем вы не велики,
Коль бед не претерпели вы!..

Внезапно лошади остановились на всем расскоке.

— Падалище на дороге, барин.

Это был пропнутый стрелою солдат. Поодаль лежал еще один. Повев ветра донес переклик не переклик, не то вой, не то голос.

— Едем тише, Иван! — отрывисто попросил прапорщик, вынимая из чехлов два пистолета.

— Едем, ваше благородие, — спокойно отозвался Серебряков. — Ишь, ржет конь к печали, ногою топает к погонке…

С полверсты лошади шли ступою. Теперь уже явственно слышался жалобный псиный скулеж.

— Ишь ты! — сказал Державин. — Собака-то не к добру развылась…

За поворотом открылось свежее пепелище: кучи праха, остовы изб. У одночельной печи, странно белевшей посреди золы и углей, завозилась куча тряпья и обернулась старухой. Шамкая беззубым ртом, она трясла восковым кулачком, грозя повозке. Когда путники поравнялись с ней, старуха внезапно вскинулась с криком:

— Ахфицер! Душегуб! Пусть на тебя нападут все двенадцать сестер-лихорадок!..

— Молчи, старая псовка! — замахнулся кнутовищем Серебряков.

А вослед им несся дребезжащий голос:

— Трясея, огнея, ледея, гнетея, грынуша, глухея, ломея, пухнея, желтея, коркуша, глядея, огнеястра!..

Некоторое время Державин со своим подзираем молчали. Затем Серебряков прогудел:

— Думаю-подумаю… Раздумьице возьмет. А что, барин, ежель самозванец, не хуже, и победит?

— И этот переметнуться может! — с ужасом прошептал прапорщик и отвернулся.

Зимний день короток, незаметно навалился вечер. Попримучив лошадей, путники остановились в разоренной деревеньке. Державин приказал старостихе затопить печь. В поддымки в черной избе быть несносно. Прапорщик вышел в сенцы, запалил огонь и вскрыл пакеты. В первом ордере ему предписывалось ехать в Симбирск, присоединиться к подполковнику Гриневу и идти с ним на Самару; во втором — по занятии Самары отыскать злоумышленников и уговорителей народа и, заковав их, отправить к Бибикову. Прочих виновных для страха на площади наказать плетьми.

Державин позвал старосту:

— Лошадей, и живо!

— Не будет лошадей! — отрезал староста, мужик с покляпым носом и злыми глазами. — Всех ужо забрали военные команды…

— Ты отлыжки-те свои брось! — повысил прапорщик голос.

— Да что, я тебе рожу лошадей?! — закричал староста.

Державин щелкнул курком и приставил к его горлу пистолет:

— Будут лошади?

— Слышь, Марья, — сиплым голосом позвал тот старостиху, с откровенной ненавистью глядя на офицера. — Слышь, выведи барину из подклетья меринка чалого да кобылу гнедую…

Державин все более укреплялся в той мысли, что весь народ — не токмо крестьянство, но и ремесленники, мелкие купцы, низы духовенства, — поддерживает Пугачева и отвергает дворянскую власть.

В России кипела, клокотала, ширилась, полыхала настоящая гражданская война, и не на живот, а на смерть. Антинародный режим Екатерины II довел угнетенные сословия до последней черты терпения; восстание против ненавистного дворянства было, если брать низы, почти всеобщим, всеохватным. Именем царицы восставших распяливали на петлях, удавливали осилом, подвешивали на глаголях за ребро, резали языки и рвали ноздри; крестьяне, казаки, башкиры вешали и жгли помещиков, офицеров, чиновников, истребляли самый род их, вплоть до малого потомства. В числе лиц, подлежавших казни по взятии Пугачевым Яицкого городка, значились не только его комендант подполковник Симонов и капитан Андрей Крылов, но и шестилетний сын последнего Иван. В указе от 1 декабря 773-го года Пугачев призывал всех «помещиков и вотчинников как сущих преступников закона и общего покоя, злодеев и противников лишать всей жизни, то есть казнить смертию».

Лишь редкие участники этой войны отличались человеколюбием и стремились действовать без пролития крови; Державин к ним не принадлежал. Офицер секретной комиссии, он для пресечения смуты готов был на любые, самые жестокие меры.