Державный

— Воно как? — качнул головой государь. — Владыко Филиппе! — обратился он к митрополиту, идущему неподалёку. — Слыхано ли тобой замечание архиепископское?

— Слыхано, — отозвался Филипп. — Да токмо люди московские не на весёлую прогулку сюда явились, а на горестный и тяжкий труд искоренения крамолы новгородской. И посему я им до сегодняшнего дня послабление давал в постах. Да к тому же, не дело архиепископу делать замечания митрополиту.

— Прости, святейший! — поспешил извиниться Феофил.

— Прощаю ради заговин сегодняшних, — строго ответил митрополит.

— Как? Сегодня уже заговины? — спросил Иван Васильевич, и тут ему стало совестно, что он потерял счёт календарю. — Вчера, значит, уже Ивана Воина было?

— Нет, Иване Васильевичу, — улыбнулся митрополит, — Ивана Воина сегодня празднование, потому что завтра среда, и пост на день ранее. Сегодня тридцатое-то.

— Знаменательно! — подивился великий князь. — И зело хорошо сие, что мы в день Ивана Воина челобитье от Новгорода принимаем! Значит, мир меж нами сегодняшним днём осенится. — Говоря это, он подумал, что они ещё, чего доброго, решат, будто он нарочно к дню Иоанна Воина подгадал с появлением. А и пусть решат! Даже и хорошо!

Когда уселись за столами и после митрополичьего благословения принялись вкушать яства и питие, разговор снова вернулся к Ивану Воину.

— Дозвольте, святые отцы, выказать своё невежество, — обратился к архиереям и игуменам князь Данила Холмский, — а вот не знаю я, како почитается Иван Воин — как святой, мученик, праведник или благоверный угодник?

Ивана Васильевича тоже вмиг озадачил сей вопрос, ибо и он, грешным делом, не знал поминального звания Ивана Воина. Но тут он с удивлением увидел, что на лицах представителей Церкви также отразилось недоумение. Феофил переглянулся с Филиппом, тот в свою очередь с Митрофаном, Митрофан — с Геннадием. И все молчали. Митрополит, видя, что ему, как наивысшему иерарху, придётся ответ держать, откашлялся и сказал:

— О мученичестве его нет никаких сведений, равно как и о святости. Посему, вероятно, его следует почитать как благоверного, ибо что мы знаем о благочестивом муже сем — что он бысть стратиотом[97] в войске Флавия Клавдия Ульяна Отступника, что он отличался беспримерной храбростью в сражениях, но вместе с тем всегда стремился избегать ненужных кровопролитий. Когда же Ульян, собственно, и сделался новоязычником поганым, за что и получил имя Отступника, он послал Ивана Воина казнить христиан, но Иван Воин, напротив того, их стал прятать и защищать, а коли кого хватали, он тех освобождал. Но кончил жизнь свою он не в мученичестве. Во всяком случае, о страдальческой кончине его несть ни свидетельств, ни откровений.

— А правда ли, что были случаи, — вмешался в разговор князь Верейский, — когда, искренне помолясь к Ивану Воину, люди обретали пропажу и находили тех, кто у них что-либо украл?

— И такое ведомо о сём праведнике, — кивнул митрополит.

— Восславим же доброго Иоанна Стратиота! — воскликнул весело Иван Васильевич, высоко поднимая чашу с душистым токайским вином. — Сочтём и сегодняшнюю находку как одно из его достопамятных чудес.

— Находку? — удивился посадник Фома Андреевич.

— Ну да! — кивнул великий князь. — Зело драгую вещь хотела Литва похитить у Руси — чудно сверкающий Новгород Великий, славный деяниями Рюрика, Ярослава, Александра Невского. Но мы сию похищенную пропажу себе, однако же, возвращаем! Слава тебе, Иоанне Воине!

И, осушив чашу, великий князь с удовольствием принялся закусывать поджаристым верченым свиным окороком. Однако, подумал он, хорошо, что именно сегодня состоялось челобитье новгородцев — сегодня из него так и вылетало звонкое слово, и так всё складно складывалось! Вчера или позавчера он был бы угрюм, и столь знаменательное событие, как принятие челобитной, прошло бы мрачно, невесело.

Но, видя, как новгородцы вновь расслабились, он решил снова малость поприжать их и вдруг, грозно нахмурив брови, спросил:

— Ну, а каков предлагается нам от Господина Великого Новгорода окуп за все наши милости?

Тут, собственно, и начались главные переговоры, и новгородцы, душою всегда к торговле лежащие, принялись вовсю торговаться. Вот уж чего никогда не умел и не любил Иван Васильевич! И теперь ему это занятие быстро прескучило. Изначально, по всеобщему сговору с князьями и боярами своими, Иван должен был взять с Новгорода никак не меньше двадцати тысяч рублей, и сейчас для заначки им была названа цифра в тридцать пять тысяч. Посадник стал плакаться, уверяя, что в таком случае его с посадников скинут и вернут назад неугомонную Марфу.

— Сколько ж вы хотите дать? — возмущённо разводил руками великий князь.

— Гневайся — не гневайся, государь, — тоже разводил руками Фома Андреевич, — но Новгород ныне стал не так уж богат. Ты, вирно, знаешь, що ржаной хлиб совсим исчез на торгах наших, да и пшеничный вот-вот готов исчезнути. Голод близок у врат новгородских. Осемь тыщонц рублий готовы выплатить мы, да и те едва наскребём.

Польское «тыщонц» в устах русского человека покоробило Ивана и, поморщившись, он строго заявил: