Державный

Конечно, замысел чересчур дерзновенный, и Симон прекрасно понимал это, но он глубоко в душе надеялся, что Господь ради воплощения мечты митрополита добавит ему лет жизни. Ну а если уж не добавит, то найдутся изографы и закончат то, что не успеет Симон.

Сегодня во время дневной Рождественской литургии митрополит испытал озарение — вся икона внезапно возникла пред его мысленным взором, явилась во всех красках и подробностях своих. В середине — Богородица, приподнявшаяся на своём ложе; она в тёмных ризах, облокотилась шуйцею, щёку положила на кисть руки, как у Даниила Чёрного, но только спелёнатый Младенец не за спиной у неё лежит, а пред нею, и она любуется Им. Сзади — вход в пещеру, оттуда высовываются телец и овен. Вокруг — ангелы в лазоревых одеждах, пастухи с овцами, в отдалении — три всадника, это волхвы, они смотрят на звезду. А совсем вдалеке, за холмами — купола Москвы, они без крестов, но на самом большом куполе в виде креста — голубь, знаменующий собой таким образом и минувшее Благовещение, и грядущее Распятие. Это ещё одно Симоново дерзание — соединить изображения на иконах с тонким, ненавязчивым очертанием русской столицы.

Как много и хорошо говорит об этом Иосиф Волоцкий — Москва, речёт он, есть третий Рим и новый Иерусалим. Быть по сему!

И начал Рождественскую икону митрополит Симон с того, что лёгкой лаской орисовал поверху очертания куполов Успенского и Благовещенского соборов Кремля. Посадил белоснежного голубя с распростёртыми крыльями. Задумался о двуглавом орле…

В сей миг явился иподьякон Андрей и сообщил, что великий государь Иоанн Васильевич просит митрополита прийти к нему.

— Велено даже передать, что очень просит, — добавил вестник.

— Ох, беда! — проворчал Симон, в неудовольствии откладывая кисть. Вся, икона так и стояла перед глазами, казалось, в два-три часа можно будет её закончить, рука летела на крыльях, горя желанием перенести на доску то, что уже есть в мысленных очах Симона. И зачем он только подумал о двуглавом орле!..

Сейчас, после Всенощной, разговления, недолгого утреннего сна, литургии и Причастия, самое время было для иконописи, но нет — понадобился Державному, поди ж ты!

Пришлось снова облачаться в саккос, который не всегда был приятен Симону, особенно в таких, не торжественных, случаях. Но не идти же к государю всея Руси в подризнике. Грешным делом митрополит даже проворчал о Фотии, привёзшем сей вид церковного облачения на Русь сто лет назад из Греции:

— Угораздило же тебя, отче, занести нам сию хламиду!

На одно переодевание добрых полчаса ушло, за это время он бы всю Богородицу в общих чертах написал, кроме лика, конечно. Поверх саккоса с малым омофором Симон надел и мантию, голову покрыл клобуком и, опираясь на жезл, отправился к Державному, в последний раз с тоской взглянув на едва-едва начатую работу.

Однако, входя в государев дворец, он уже важно вышагивал, довольный своим величественным видом, который придавали ему и саккос, и мантия. Лишь глубоко-глубоко в душе стонало, прячась, невыполненное, да в руке, переменившей кисть на посох, стоял зуд.

К своему удивленью, Симон нашёл Державного не в постели, а в большом деревянном седалище с круговой спинкою. На Иване была простая чёрная ферязь, серые войлочные сапоги, чёрная скуфейка. На плечах накинут козий опашень. Один из государевых лекарей утверждал, будто тепло козьего меха благоприятствует разбитым кондрашкою. При Иване находились только двое — Волоцкий игумен Иосиф и его племянник, Коломенский епископ Вассиан. Следом за Симоном в светлицу ещё вошёл дьяк Андрей, брат Нила Сорского.

Митрополит сразу понял — речь пойдёт снова о еретиках. А он и думать о них забыл с самого вчерашнего вечера. На Рождественской иконе, стоящей пред мысленным взором Симона, вдруг возник горящий деревянный сруб, который уже построили за стеной на рву.

Поздравив и благословив собравшихся, Симон уселся напротив Державного. Все молча ждали, когда заговорит Иоанн.

— Умру скоро, — первым делом оповестил великий князь. — Может статься, завтра умру. Чую, как движется ко мне новый прострел. Хочу в последний раз испытать вас. Может, не будем жечь?

— Геретиков-то? — отозвался митрополит, пытаясь прогнать с воображаемой иконы горящую клеть.

— Ясное дело, что их, — ответил вместо Державного игумен Иосиф. — Ты, Державный, я вижу, никак противу них не можешь ожесточиться. Мягкодушен ты, государь. Помниши, яко обиделся тогда на «Тайную тайных» про шею? Ножками топтал жидовскую книжку.

— Про шею? — напрягаясь, чтоб вспомнить, спросил Иван.

— Ну да, — улыбнулся Иосиф. — Мол, у кого шея долгая и тонкая, сей есть легоглавый[177] и мягкосердый. А ведь истинно про тебя — и легоглав ты, и мягкосерд. Хочешь сердись, хочешь нет, за прямоту мою.

Митрополит тоже усмехнулся. Он знал, что Державный никогда не прогневается на Иосифа за его прямоту. Той прямотой Иосиф и любезен ему был всегда.