Державный

Сын Василий с удивлённым лицом встречал отца. Поклонился, облобызал руку, затем поздравил с праздником. Улыбнувшись ему, Державный посмотрел на небо, полное звёзд. По примете, ягод много будет. Ещё на что-то урожай сулят крещенские звёзды. На горох, что ли?

Какое желание загадать? О чём попросить Господа? Снова о скорейшем избавлении от чёрного недуга?

Иван поднял десницу, осенил себя крестом:

— Госсп… Иисусе Христе…

Целиком всю молитву не осилить. Он тяжко вздохнул, ещё раз медленно перекрестился и из всего сердца, молча, взмолился: «Сыне Божий! Дай сыну моему Василию сделаться добрым государем, укрепить державу мою и расширить её столько же, сколько и я расширил, и пусть многомилостив будет он к народу русскому!»

Он и сам не ожидал, что именно это станет его главным богоявленским желанием. И испугался, ибо в этой просьбе к Господу таилось расставание с миром; не просто просьба, а — завещание сыну.

На сей краткий мысленный разговор с небесами ушло столько сил, что Иван Васильевич зашатался, придерживаемый со всех сторон, потянул, показывая, что хочет вернуться во дворец. Его мигом поняли, повели обратно. Вдруг государь не поверил глазам своим — Нил! Сорский отшельник! Откуда он тут?

Остановился, уставился на старца.

— Державному государю Ивану Васильевичу многая лета и поздравление с праздничком! — сказал Нил.

— Нил? — всё ещё не веря своим очам, спросил Державный.

— Аз есмь, — улыбнулся едва заметной улыбкой отшельник.

— Ты здесь? — продолжал удивляться Иван, сам не замечая того, как при виде Нила он гораздо легче стал произносить слова.

— На рассвете мы со спутником моим Дионисием и тремя монахами троицкими вытекли из Сергиевой обители, — объяснял Нил Сорский своё присутствие. — А свою обитель аз покинул в тот самый день, как ты еретиков пожёг. Шёл спасать их… Знал бы, не притёк к тебе.

— По воле народа и Бога, — сказал Державный.

— Оно, конечно, — вздохнул Нил сокрушённо, — без Божьего попущения ничего не случается.

— По Божьему попущению, моим и сына моего повелением, — произнёс Иван Васильевич и тут только с ужасом обнаружил в себе воскресший дар речи.

— Державный, ты молвишь! — воскликнул зять Холмский.

— Да… — растерянно пробормотал Иван, боясь снова начать речь — что, если дальше опять мычать начнёт?

— Может быть, разговеешься с нами и в баню пойдёшь? — весело спросил сын Дмитрий.

— Что ж… — пожал одним плечом Иван Васильевич. — А вы и в баню пойдёте?

— А как же! По твоему обычаю, — улыбался Дмитрий. Тут Иван грешным делом подумал в очередной раз, что именно он, Дмитрий, был бы лучшим его наследником. Однако Богу видней!..

— Зело добро, — вздохнул государь. — Ступайте, а я хочу с Нилом сейчас разговеться.

Заметив ревнивую горечь в выражении лица Иосифа Волоцкого, Державный сказал ему:

— А ты, Осифе, будь при сыне моём Василии. Следуй, Ниле, за мною, — позвал он Сорского авву.

Государь и отшельник разместились там же, где недавно Иван Васильевич умывался снегом, — в Постельной избе великокняжеского дворца. Им подали лёгкую трапезу — по кружке горячего винного сбитня, сырники со сметаной и блинки с мёдом и вареньем. Глядя на Нила, Иван удивлялся тому, как мало тот изменился с того славного дня в Пафнутьевой обители, когда Нил приехал с Афона, а русское оружие и воинская доблесть и хитрость торжествовали изгнание Ахмата. Точнее — мало постарел, а изменился-то много. Иссох ещё больше, в глазах умножилось небесной глубины и света, и само присутствие старца наполняло окружающий мир живительной и целительной силой. Всё это и тогда, четверть века назад, в нём ощущалось, но не в такой мере.

Сбитень и приятное воспоминание об одном из наилучших дней в жизни наполнили всё существо Ивана искрящимся теплом. А ведь в крещенскую ночь накануне того лета, когда произошло нашествие Ахмата, государь загадывал навсегда избавиться от власти и ордынского царя. И — сбылось! А вот когда просил у Бога исцеления больному сыну, не сбылось, умер Иван Иваныч, залеченный до смерти лекарем Леоном. Должно быть, потому, что, прося о здравии сыну, глубоко в душе государь думал о русских землях, находящихся под властью Литвы.

— Ты, я вижу, Державный, помирать собрался? — спросил Нил.

— Пора, — вздохнул Иван Васильевич.

— Рано, — возразил отшельник. — Глянь, я-то хоть на семь лет старше тебя, а бодрее и моложе выгляжу.

— У каждого свой жребий, — сказал великий князь, думая о том, что надо бы поменьше тратить слова. Может, их, как дней и лет, тоже определённое количество каждому человеку отпущено промолвить.