Державный

Холодная твёрдость лба черепа Иоанна Златоуста и горячая мягкость сестрицыных уст смешались на губах у Ивана причудливой смесью, как жизнь и смерть, как бытие временное, пылкое и бытие вечное, мудрое. Входя во дворец, он подумал о том, что война и есть смешение этих двух бытийных понятий. И когда она начнётся? После того ли, как они впервые столкнутся с неприятелем? Или как только выступят из Москвы? А может быть, после того как Иван приложился губами к гладкой поверхности главы своего небесного покровителя? Впрочем, вполне возможно, кто-нибудь из воевод уже рубится с новгородцами — Стрига или Холмский, и война давно идёт. Хотя вряд ли.

Как бы там ни было, сейчас все мысли и чувства Ивана сводились к одному желанию — хорошенько поесть. Прошедшей ночью он почти не спал, думая о предстоящем походе, утром встал совсем ещё затемно, сделал последние осмотры, устроил нагоняй сотенному Патрикееву за то, что у того обнаружилось всего шесть больших палаток вместо положенных девяти да к тому же сильная нехватка в топорах и стрелах; потом был крестный ход, и, уже стоя на Красном крыльце, Иван Васильевич чувствовал, как у него рычит и сводит в желудке.

В пиршественной палате столы уже ломились от яств, в основном рыбных, постных, лишь на татарском столе дымились жареная баранина, конина, плов. Большею частью все были в сборе, но к еде, разумеется, пока не притрагивались, ждали государя и, когда он вошёл, начали вставать — кто поспешно и пылко, кто медленно и с достоинством. Верейские, Шуйские, Патрикеевы, Свибловы, Оболенские, Морозовы, Мещёрские, Кутузовы, Плещеевы, Челяднины, Ряполовские, Кошкины, Зиновьевы, Булгаковы… Проходя к своему престолу, Иван старался всех их приласкать взглядом, ободрить, ибо, за мелкими недочётами, всеми ими был он доволен — тем, как они подготовились к важному военному делу. Особо кивнул Даньяру и Муртозе, ценя их татарскую преданность и готовность идти на смерть ради государя, давшего им приют, почести, поставившего вровень со стариннейшими боярскими родами. Подойдя к престолу, Иван Васильевич встал перед столом в ожидании, когда митрополит Филипп на другом конце стола благословит трапезу. Тот медленно приблизился к своему месту, медленно прочёл молитвы, чинно осенил ястие и питие крестным знамением, затем поднял наперсный крест и, помавая им, как бы стал всех усаживать. Собравшиеся не заставили себя долго ждать, уселись.

— Долго рассиживаться не будем, — объявил великий князь. — Здравиц произносить не надо. Основательно подкрепимся и — ангела-хранителя нам в путь!

Разрушив ложкой большой кусок варенной в пиве осетрины, он принялся с удовольствием есть, поглядывая по сторонам. Справа от него, нехотя ковыряясь в судаке, тушенном с демьянками[43] и солёными огурцами, которого сам же и попросил себе положить, сидел сын.

— Об чём задумался, свет Иван Иваныч? — усмехнулся великий князь, прекрасно понимая, что сынок страдает, не хочет оставаться на Москве. — Ешь давай, как положено будущему государю. На тебя наиважнейшая возлагается задача — беречь столицу от возможных нападений с востока. Заставу[44] тебе оставляю немалую. Ежедневно наблюдай её, чтобы была в полной готовности отразить любой набег. И помощников тебе оставляю наилучших — дядю Андрея и храбреца Муртозу. Советов их слушайся, но и сам с них требуй, чтобы бдили.

— Прикажи, чтоб Андрея пораньше будили, а не то он так до полудня и будет сны гонять под одеялом, — сказала вдовствующая княгиня Марья Ярославна, сидящая ошую от государя.

— Не буду, — промычал младший Иванов брат. — Не беспокойся, брате, коли что — отстоим Москву. Так ведь, племяша?

— Отстоим, — угрюмо ответил княжич.

— Надеюсь! — сказал Иван Васильевич, ополоснул горло клюквенным квасом и перешёл к другому блюду — пареной репе, начиненной грибами с луком. Грибы в этом году раным-рано пошли — верная примета к войне, и вот она, война, начинается. Зато грибы в репе — очень вкусны!

Отвлёкшись от еды, Иван бросил взгляд направо, на тот стол, за которым сидели дьяки, окольничьи, жёны воевод, тиуны[45]. Там же находилась и Алёнушка Гусева. Вот уж второй год была она тайною женою великого князя, и он любил её за те сладостные радости, которыми она щедро его дарила. Только этими радостями и спасался он от чёрной тоски по незабвенной Марьюшке, от страшного виденья распухающего и синеющего милого мёртвого лица. Только тем, что была богаче Марьи в соблазнительном и любовном искусстве, смогла вдова Алёна припечь к себе князя так, что о других наложницах и не помышлял он.

Она взглянула на него с нежной тоской во взоре. С самого начала Петровок[46] не зазывал её великий князь в свою ночевную повалушу, левым окном выходящую на Москву-реку, а правым — на Неглинную. Там он сегодня всю ночь ворочался с боку на бок, думая о походе, но то и дело жалея, что нет сейчас рядом в постели Алёнушки.