Державный

Максимов своей внезапно проснувшейся жалостью к предателю Бове сбил Волка с приятных воспоминаний о путешествиях по немецким землям, и теперь, лёжа в кромешной темноте, Курицын видел перед собой бездонный зев колодца, и ему мерещилось, что он летит, летит туда...

   — Волк, а Волк! — раздался на сей раз голос Коноплева.

   — Что вам не спится, черти проклятые! — закричал, просыпаясь, Волк Васильевич. — Никак не дадите уснуть! Чего тебе?

   — Я хотел спросить, ты радел с Бовою?

   — Нет, не радел. Он вообще-то не любил радений, избегал их. Оттого и лишился света познания.

   — Точно, — согласился из темноты Максимов. — И со мной он никогда не радел, хотя обязан был по чину.

Так называемые радения установлены были среди посвящённых в качестве особенного обряда служения Великому Муролю. Они совершались торжественно вблизи подземной лаодикии. Совокупляясь, посвящённые тем самым как бы проникали всем своим существом внутрь бездонного чёрного колодца. Волку обряд радений никогда не нравился, и совокупляться с женщинами он любил куда больше, чем с мужчинами. А некоторые находили особое удовольствие именно в радениях друг с другом, и вне обряда они продолжали потом встречаться тайком и предаваться тому, что неразумные христиане именуют содомским грехом. Митрополит Зосима однажды был даже уличён, когда пытался соблазнить диакона Архангельского собора. Достоверно вина его не была доказана, но когда Зосиму с позором сводили с митрополичьей кафедры, сей грешок был помянут в числе множества других тёмных дел.

О радениях Волку никак не хотелось вспоминать.

— Впредь чтобы я вас не слышал! — грозно приказал он Максимову и Коноплеву.

Стараясь не думать о мужеложстве, он принялся мечтать о жене, потом о любовнице Ольге, потом и вовсе размечтался — о несравненной красавице Соломонии Сабуровой, невесте великого князя Василия Ивановича. На Николу зимнего она приходила навестить узников по обычаю, принесла постных пирожков с осетриною, пива... Волк так и онемел, увидев красоту такую. Двадцать дней прошло, вчера на Москве уж Рождество отпраздновали, а он всё никак не может забыть о великокняжеской невесте, каждую ночь думает о ней, воображает себя с ней. И знает, что излишняя красота даётся тем, кто ничем другим мужа своего ублажить не сумеет, а всё равно зависть к Василию распирала Волка.

Ему грезилось, как Фёдор освобождает их из темницы, как чудесным образом всё возвращается на круги своя, как Василий вместе с Соломонией едет в гости к кесарю Максимилиану, беря в свою свиту обоих Курицыных, как где-нибудь в Любеке или Регенсбурге Волку удаётся соблазнить несравненную Соломонию...

В этих грёзах ему наконец удалось уснуть.

Проснулся он от громкого лязга и сразу вскочил. В дверях узилища стоял пристав Андрей с новой свечой в руке.

   — Вставайте, грешники! Новый день наступил, — сказал он с каким-то необычным весельем в голосе. — Первомученика Стефания. Помолитесь своему жидовскому богу, и вот вам умывание.

Следом за Андреем вошёл младший пристав Иван по прозвищу Мышка, неся в руках медную ендову, в которой плескалась вода. Обойдя узников, он поплескал через рыльце ендовы на руки им совсем немного, чтобы только можно было слегка ополоснуть лицо. Свеча, водружённая посреди темницы на пол, вернула миру очертания и даже кое-какие краски. Умытые, если это можно назвать умыванием, Коноплёв и Максимов сидели в своих углах и позёвывали. Каждый был прикован к стене за ногу чугунной цепыо длиной эдак в локоть. Коноплёв встал, немного попрыгал. Мышка собрал у узников отхожие мисы, ушёл. Андрей продолжал стоять в двери, с необычным любопытством оглядывая заточников и загадочно улыбаясь. Волк вспомнил, как при первом же пробуждении следует промолвить Великому Муролю Вселенной: «Слава тебе, единый господи!» А уж потом надо умываться. Нет — просто «слава тебе!», не называя имени, ибо нельзя называть его имя до того, как умылся. Так учил его брат Фёдор.

   — Слава тебе! — произнёс Волк, сложил руки ладонью к ладони и продолжил: — Благодарю тебя, владыка живой и вечный, за то, что ты, по милости своей, возвратил мне душу мою. Велика моя вера в тебя, единый господи.

Это и имел в виду пристав Андрей, говоря: «Помолитесь своему жидовскому богу», — и теперь было видно, что он полностью удовлетворён.

   — Христу, стало быть, не молитесь? — хмыкнул он. — Ну-ну! Ванька! Ты где там запропал?

   — Несу, несу! — отозвался младший пристав, входя в темницу с опорожнённой отхожей мисой в одной руке и с деревянной миской в другой. И ту, и другую он поставил перед Волком. В деревянной дымились куски жареной свинины, политые душистой чесночной подливой.

   — Чего это приставка принёс там? — тревожно спросил Максимов.

   — Ясное дело, чего, — угрюмо ответил Волк. — Накормить нас решили напоследок. Милосердие своё выказывают.

   — Как это — напоследок? — ещё более тревожно спросил Коноплёв.

   — Известно, как, — весело сказал пристав Андрей.

   — Волк, ты же говорил... — задыхаясь от волненья, вымолвил Коноплёв.

   — Всё, что говорил, сбудется, — сердито ответил Курицын.