Державный

   — Мы-то христиане... христиане... — несколько смутился разбойник. — Да только что вам за корысть, чтобы государь еретиков не жёг, а? Часом сами-то не еретики ли?

   — Говорят же вам, отшельники мы! — сказал Дионисий.

   — Почто же о еретиках печалуетесь? — впервые подал голос тот, что помоложе.

   — Да ладно тебе, Митька, им задачки задавать! — одёрнул его старшой.

   — А как же не печаловаться, — ответил всё же Нил. — О каждой заблудшей и погубленной душе печаль должна быть. Каждую душу спасать надо. Вот и вас жалко, что с топорами да кистенями людей грабите. Каково вам потом ответ будет держать перед Господом? Тяжко! Ты — Митька, к примеру. А на Москве хотят еретика Митьку Коноплева пожечь. А чем он хуже тебя? Такой же в точности грешник. Ты с кистенём, а он с лжеучением народ калечит. И обоим вам в Геону. И жаль вас. Что ж, грабьте, режьте нас, вот мы все перед вами!

Митька потупился и пробурчал:

   — Может, не будем их, Иван? Божьи люди как-никак.

   — Вот ещё! — не внял просьбе своего соучастника Иван. — Слушай их больше! Они тебе таких словес наплетут, в аньгелочка превратишься. Шабаш! Слезай с саней. Божьи люди! Имущества, говорите, нет у вас? А лошадь с саночками — чем не имущество? Да ещё поглядим, что там в саночках под соломою.

Почти вышвырнув Нила и Дионисия из саней, разбойник Иван принялся ворошить рогожи и солому. Там обнаружились целых три замороженных стерляди и небольшая калита с деньгами. Вот те раз! Подсунули всё-таки рыбарьки!

   — Ах-хо-хо! — воскликнул разбойник, весьма довольный таким уловом. — А говорите, имущество ваше бедное! Видал, Митька? Он тебе про жалость и тут же врёт, будто с него содрать нечего! Все они такие, мошенники!

   — Вот те и рыболовы! — почесал в затылке Дионисий.

   — Ей-Богу, не знал я, что есть у нас это, — простодушно развёл руками Нил. — Се в Ловецкой слободе нам рыбари тайно подсунули за то, что мы им обедню отслужили, исповедовали и причастили...

   — Вот я тебя сейчас и исповедую, и причащу, собака! — злобно оскалившись и явно нарочно распаляя себя на злобу, рявкнул Иван, подскочил к Нилу и ударил старца обухом топора по лысой голове, с которой соскочил куколь. Падая, Нил успел почувствовать ладонями холод снега и больше уже ничего не видел и не чувствовал.

Очнувшись, он обнаружил себя сидящим на снегу. Дионисий придерживал его и всё ещё продолжал утирать снегом с лысины кровь, яркие ошмётки которой были расплёсканы повсюду.

   — Отче! Учителю! Преподобный Ниле! — взывал к его сознанию верный ученик и спутник.

   — Слышу, Денисушко, — вяло откликнулся старец.

   — Как ты, отче? Оживёшь?

   — Оживу, даст Бог. Не крепко он меня... Не намертво ударил.

   — Ох, Царица Небесная! За что же напасть такая на нас?!

   — За грешки мои, Денисе, за грешки...

   — Да какие же грешки на вас, отче Ниле?

   — Гордыня моя... гордынька проклятая...

В глазах Нила стало проясняться. Он всё ещё надеялся увидеть раскаивающихся разбойников, но не увидел. Ни лошади, ни саней, ни татей. Одна только мошна с куском хлеба да с посланием от кирилловских старцев, писанным Вассианом, бывшим князем Патрикеевым.

   — Ох, — вздохнул Нил, стараясь пересилить страшную головную боль. Потрогал голову. Рана была небольшая, но кровоточивая, до сих пор сочилась алой ушицей. Нил улыбнулся:

   — Всё-таки любит меня Господь! Навещает, учит. На-ко, мол, тебе, Ниле, угощенье за гордыню твою. Храни, Господи, обидчиков наших! Ножки им надобно целовать за учёбу.

Дионисий ничего не ответил, глубоко вздохнул.

   — Ну что приуныл? — весело спросил его Нил Сорский.

   — Как же мы теперь? Без саней, без лошади... — снова вздохнул верный спутник.

   — Эка печаль! — бодро поднимаясь на ноги и превозмогая головную боль, воскликнул Нил. — Ты лучше Ивана с Митькой пожалей. Каково им теперь гадко будет с нашими санями и лошадкой! Вот кто несчастный. А не мы.

   — Так-то оно так...

   — А что не так? Что пешком теперь путь продолжим? Ещё лучше! Игумен Даниил до Иерусалима пешком ходил, и то ничего, а тоже в преклонных годах. Не тужи, Денисушко, нам отсюда до Касьяновой пустыни ходу вёрст эдак тридцать, никак не больше, а то и меньше. Мной тут всё хожено-перехожено, да и тобой также. Добредём до вечера!

   — Я-то добреду, а вот ты, отче, с пробитою головою... — вытирая снегом с лица старца остатки крови, сказал Дионисий.

   — Кранион мой, конечно, побаливает, — прикладывая к голове снег, отвечал Нил. — Но побреду с молитвою-го.

Прочитав несколько молитв, сорские отшельники двинулись дальше. Если бы не боль в черепе, то всё не так плохо.

   — Всё-таки не зря он меня ударил, — сказал Нил. — Мог бы ведь и так всё забрать и умчаться. Нет, он шибанул. Это Господь направлял его десницу разбойничью своей благою десницей. Дабы наказать меня. И есть за что! После беседы с Андреевичами очень я горд был — это раз. В Ловецкой слободе стерляжьей ухой плотски непомерно услаждался — два. Мало? Да ещё похвастался, что мы сегодня к вечеру уже на Угличе будем — это три. Достаточно для казни.

   — Ох-хо-хо! — только и вздохнул в ответ Дионисий.