Державный

Вскоре и все остальные, даже самые яростные противники дерзкого замысла, веселились и радовались, предвкушая, как после Ердани государь быстро пойдёт на поправку. Переговаривались, что и впрямь сие лечение лучше всякого немецкого. Слушая их разговоры, Иван и сам всё больше радовался и не страшился окунанья в ледяную воду. Он терпеливо вынес намазывание гусиным жиром, затем его нарядили в длинную, до пят сорочицу, укутали в медвежьи меха, посадили в носилки и вынесли из дворца на Красную площадь, где уже всё изготовилось к началу крестного хода. Знаменитейшее русское священство и монашество, сплошь облачённое в серебряные ризы, стояло у полуденного крыльца Успенского храма с крестами, хоругвями и иконами. Когда носилки с Иваном стали спускаться с Красного крыльца, колокола Ивана Лествичника зазвенели, оглашая Москву торжественным праздничным трезвоном. Из дверей Успенья вынесли большую крещенскую икону, за нею шествовал митрополит Симон, сверкая драгоценной митрой, развеваясь мантией и крыльями клобука. Пройдя мимо Красного крыльца, он с улыбкою кивнул государю и направил крестный ход в сторону Тайницкой башни. Носилки с Иваном двинулись, пристраиваясь следом за митрополитом. Василий и Иосиф Волоцкий шли справа от Державного, воевода Щеня и Нил Сорский — слева. Все вокруг громко и торжественно распевали «Елицы...», изо ртов густо валили клубы пара. Ивану тоже хотелось петь, но он берег себя, свои силы. Сердце его трезвонило не тише, чем колокола Ивана Лествичника. Он верил, что приближается чудо.

Оставив справа Благовещенский собор, а слева — Казённый дом, спустились через сад к Тайницкой башне, двадцать лет назад построенной фрязином Антоном, и через её ворота вышли на набережную. Иван услышал, как Дмитрий Жилка спрашивает у Василия:

   — Василий Иванович, а ты окунаться будешь?

   — А как же! Непременно, — отвечал тот.

   — Ты ж уже в Рождество купался, — засмеялся Дмитрий Иванович.

   — На то он и великий князь, чтобы дважды московские проруби опробывать, — заметил со смехом зять Холмский.

«Будет ли мир между ними?» — грустно подумалось Державному.

Напротив Тайницкой стрельницы на льду реки возвышалась Великая Ердань — четыре толстых столба, окрашенных серебром и покрытых позолоченной крышей, увенчанной крестом. Меж столбами вырублена прорубь длиной и шириной на сажень, а в неё опущена и укреплена бревенчатая клеть глубиной в четыре локтя, чтобы, прыгнув, не провалиться глубоко, а лишь на дно клети. Неподалёку натянут большой шатёр для переодеванья. Когда ступили на лёд, солнце, доселе прятавшееся в облаках, озарило окрестность ясным сиянием.

Началось водоосвящение. В руку Ивану вставили зажжённую свечу, на безветрии она ровно горела. Он, как заворожённый, всё смотрел и смотрел на пламя, и чудилось — вот-вот вместо вителя увидится горящая избушка-клеть с еретиками. Стараясь отвлечься, смотрел на то, как погружают в прорубь серебряные и корсунские хрустальные кресты, прислушивался, как похрустывают и ляскают мелкие льдинки. Вновь взирал на пламя, блеск которого въелся в око, и куда ни глянь — на всём его лиловый отслед.

Красиво пелись тропари. «Глас Господень на водах», потом — «Днесь вод освящается естество» и «Яко человек на реку пришёл еси, Христе Царю». Ивану подумалось, что вот и он, труп ходячий Иван Васильевич, яко человек на реку пришёл. Какая неизмеримая ширь лежит между ним и Богом Живым, какая бездна непроходимая, а гляньте-ка, здесь, в этой точке, на реке Ердани, он и Он сходятся яко человеки!

Доведётся ли увидеть Его?.. Это при таких-то грехах неисчислимых?..

Снова поглядел в пламя свечи и вдруг увидел белого голубя над крабницей, а из крабницы струйку воды, спадающую на чистейший лоб, и почти увидел лицо...

И не заметил, как подступила пора. Только Нил тронул его за локоть, вытащил из руки свечу, сгоревшую до середины, и молвил:

   — Пора, Державный!

Ему помогли сойти с носилок, подвели к проруби, оставили в одной сорочице. Нил стоял рядом, слева. А на Ниле, Боже ты мой, какая власяница страшная! Да можно ли носить такую без мучений? Неужто в ней будет окунаться? Нет, снимает. Снял.

   — Величаем Тя, Живодавче Христе, нас ради ныне плотию крестившагося от Иоанна в водах Иорданских, — пели все вокруг.

   — Ну, царь Иван, — весело сказал Нил Сорский, — со Христом Царём совокупно!

   — Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся, — запели люди московские.

Сын Вася взял под правый локоть, Нил — под левый, и — удивления достойно, до чего же вода показалась не холодной, а... весёлой, пронзительной, щекотной, будто озорной детский смех. Иван с головой окунулся, задвигал обеими руками — обеими! И левая, неживая нога тоже словно бы забултыхалась там, в воде крещенской.

   — Отец! Как ты? Отец! — спрашивал Василий в самое ухо.

   — Облекаюсь! — само собой сорвалось с губ Державного.

Он мог и долго ещё пробыть в Ердани, но его уже выхватывали и вытаскивали из воды на лёд.

   — ...во Христа-а-а-а облекостеся, аллилуи-и-я! — пело всё кругом. Пело и сияло.