Державный

   — Не вру! Вот тебе крест — не вру!

Врёт и клянётся крестом. Заступайся за такую!

   — Нет, врёшь! — видя её унижение и молчание Дмитрия, ерепенился Василий Иванович. — Признавайся, что за ведьма являлась на Рождество погубить меня? Твоими чарами? Какая такая Мелитина?

   — Видит Бог, ничего такого не ведаю! — трепетала Елена.

   — Не верю! — кипятился пьяный Василий. — Зачем ей было нужно распятие, принадлежавшее поганому Курицыну? Что скрывалось внутри него? Ты мне всё расскажешь про Мелитину! Под пыткою признаешься!

   — Ничего не знаю, соколик! — совсем уж задыхаясь, выпалила Елена Стефановна и пала на колени перед великим князем Василием, как давеча пред его невестою. — И о Мелитине впервые слышу.

   — Соколика припомнила! — осклабился Василий, мельком глянув на Дмитрия и до самого нутра ошпарив несчастного своего племянника этим огнедышащим глазным броском. — Знаю-знаю, кого ты в своё время соколиком нарицала, к груди своей прижимая. Доберусь и до него, ежели он жив до сих пор. Про Мелитину впервые слышишь? Поверил бы, каб не была она, ведьма проклятая, волошанкой, как и ты.

   — Так ведь не волошанка я, а молдаванка, — возразила мать. — Ошибкою меня на Москве волошанкой прозвали.

   — Один чёрт — что молдва, что влахи, — презрительно сплюнул Василий. — Отвечай, здесь или в ином месте язык развяжешь?

   — Крест поцелую, что нечего мне ответить на твои вопросы.

   — Целуй!

Василий шагнул в сторону, схватил из-под образов серебряное распятие, зачем-то попробовал открутить его от подставки-голгофы, не получилось, и сунул крест под губы Елены. Та с готовностью приложилась к распятому Христу.

   — Ничего не свято тебе, как погляжу! — сказал на это Василий. — Крестоцелование для тебя всё одно что палец облизать. Ну погоди же! Эй, пристав! Волоки волокушку эту отсюда прочь. А ты, Дмитрий, как сидишь, так и сиди, до тебя ещё очередь не дошла!

«Я и сижу», — чуть было не произнёс вслух Дмитрий Иванович, ни жив ни мёртв от страха. Стыд и срам мешались в душе его, как огонь и дым. Стыдно было не заступиться за родную мать, но срамно было глядеть на её подлое унижение, а главное — что, если она и впрямь была замешана в чёрных делах еретиков? Нередко подозревал Дмитрий мать свою в колдовстве, которое творилось в бытность всемосковской любви к Фёдору Курицыну. Да и сам Фёдор наверняка был её любовником. Теперь Дмитрий Иванович осознавал это почти с полной уверенностью и даже не пикнул, когда пьяный Василий с помощью пристава утащил мать куда-то в небытие.

Лязгнул засов, и в двухклетной темнице, в которой отныне оставался один узник, воцарилась страшная, оглушительная тишина. Дмитрия колотило. Он посмотрел на свои руки. Они тряслись. Он хотел встать на ноги. Они были как онемелые. Гоня прочь мысли о собственном малодушии, он, напротив того, стал с гордостью думать о себе, что не соизволил даже встать с кровати в присутствии ненавистного Василия, тем самым выказав своё полное к нему пренебрежение.

— А он видел моё негодование и боялся, — пробормотал Дмитрий тихонько и наконец встал с кровати. Он прошёл в соседнюю клеть, в которой доселе жила его мать и в которой остро витал её дух. Там на столе были разложены в блюдах угощения, принесённые днём Соломонией, — большой румяный курник, из которого уже была вырезана и съедена четверть, заливное из раковых шеек, жареная жижка с телячьими печёнками, мадьярский петух[193] в белой подливе. Многое другое, приглашающее закусить. Дмитрий Иванович налил себе полный стакан токайского и осушил его единым махом. Показалось мало, и он повторил сей подвиг. Затем схватил левой рукой кусок курника, а правой поросячью ножку, принялся набивать себе рот, едва не прикусил язык от удовольствия, выплакал из глаз две огромные слёзы, от которых еда показалась ещё слаще. Налил третий стакан, стал пить с наслаждением, пьянея и плача. В голове зазвенели колокола, в глазах поплыли отсветы свечных пламеньков.

Убиться? Мысль простейшая, а только теперь впервые пришла в голову. А как же грех? Неужто не простит Господь? Простит. За все муки и унижения должен простить. Да не в Боге дело. Как тут самоубьешься, если жить так пламенно хочется! И есть хочется, и пить вино, и пьянеть, и мечтать о Соломонии, которая приходила сегодня, чтобы подразнить его своей красотой.

После пятого стакана Дмитрия повело набок, длинные волосы коснулись свечного пламени и вмиг вспыхнули. Он не сразу понял, что произошло, вскочил от боли, хватаясь за лицо, завопил истошно, испугавшись, что мысль о самоубийстве сама решила воплотиться и ударила молнией ему по голове. Избивая себя ладонями, Дмитрий погасил огонь, шатко пробежал в свою клеть, упал лицом в подушку. Воняло палёным волосом, обожжённые лоб и щека нестерпимо болели, рядом не было матери, чтобы утешила, и вино, всё больше пленяя Дмитрия, утешало беднягу вместо матери. Оно текло по душе, как кораблик по тёплой и светлой реке, и он сидел в нём, глядя, как мимо проплывают башни и зубчатые стены удивительного города. Уснуть, уснуть!..

Глава тринадцатая КАТАГОГИЯ