Державный

Долго, долго крещенская Ердань благотворно действовала на самочувствие Державного — целых двенадцать дней. Всё радостное и хорошее внезапно оборвалось в субботу восемнадцатого января, когда Иван Васильевич вдруг припомнил, что именно в этот день двадцать с чем-то лет назад он играл свадьбу своего сына с дочерью славного молдавского государя Стефана. И захотелось ему хоть немного приветить еретичку Елену и внука Дмитрия. Да не тут-то было. Великий князь Василий Иванович принялся виниться перед отцом, что не сразу сообщил о кончине Елены. Оказалось, несчастная еретичка вскоре после Богоявленского празднества скончалась от грудной жабы в своём затворе. Смерть её была столь мгновенной, что грешница не успела ни исповедаться, ни собороваться, так и ушла на суд Божий нераскаянная. Тело её сразу после смерти принялось разлагаться и смердеть, и Василий, решив не тревожить отца, повелел тайно и быстро совершить погребение.

Иван поначалу сильно огорчился, рассвирепел даже, не желая прощать сына. Кричал: «Это ты, я знаю! это ты раздавил её, потому и не говорил мне ничего». Но после всё же опамятовался, внял трезвым словам заступников, спохватился: «А и вправду, что это я напраслину возвожу! Может, и впрямь Вася не хотел омрачать меня, видя, как я встрепенулся после крещенского купания?» Вызвал к себе Василия, помирился с ним и даже передумал осыпать ласками внука Дмитрия, для которого успел и подарочек приготовить.

С этого дня бодрость стала покидать Державного. Он как-то заскучал, затосковал, постепенно отошёл от государственных дел, рука и нога вновь онемели, и хотелось всё время лежать и лежать, глядя в окно или слушая глупую болтовню Гамаюши.

В Тимофеев день Ивану-Тимофею исполнилось шестьдесят пять. Был пир горой, испекли огромный пирог, изображающий собою Эфес и начиненный всякою рыбной всячиной и раковыми шейками. Раками же пирог-Эфес был покрыт поверху, и те раки являли собой язычников, учиняющих поганое празднество катагогию. Государь от души радовался всем кремлёвским затеям, учинённым в его честь, но глубоко в душе что-то неотступно скребло, а что — непонятно. Внезапная смерть Елены Волошанки никак не шла из головы. Закрадывалось в сердце подозрение, что всё-таки это Василий приложил руку.

Вечером, когда праздничный пир был в самом разгаре, Иван Васильевич почувствовал недомогание и собрался уже уходить от людей на отдых, как вдруг острая боль пронзила ему оба глаза, так что весь мир померк. Не успел он прийти в себя, как точно такая же боль всадилась ему в уши. Игумен Иосиф, видя, что с Державным беда, поспешил к нему на помощь, обхватил голову Ивана ладонями, громко произнося: «Святителю-отче Тимофею, угодниче Божий, моли Бога о нас!» Едва отпустило глаза и уши, едва Иван снова стал видеть и слышать, как боль острым своим клювом принялась по очереди клевать великого князя в руки, в ноги, в живот, в плечи, в нос, в лоб. Будто кто-то незримый терзал больного государя. Иосиф Волоцкий был рядом, молился святому Тимофею Эфесскому и тем самым снимал страшные припадки. Наконец отлегло. Еле дыша, Державный пробормотал: «Вот анафема-то какая!» И в следующий миг словно острым копьём пронзило ему сердце — до того боль адская. Он аж закричал. Его подняли на руки и понесли прочь из Золотой палаты, в которой происходило пиршество. Он задыхался от боли, где-то поблизости витала мысль о том, что надобно вместе с Иосифом молиться святому Тимофею, но боль напрочь вышибала из сознания всякие слова. А тут ещё словно бы кто-то железной рукою схватил его между ног и злобно рванул. «Уд защемили!» — в отчаянии смог выкрикнуть Иван и лишился чувств.

Пришёл в себя он тогда точно так же, как и теперь вот, утром затемно. Только тогда рядом с ним сидел игумен Иосиф и неустанно читал молитвы, а теперь Державный был один в келье и боялся пошевельнуться.

Эта келья была соседняя с той, в которой жил затворник Геннадий — бывший игумен и архимандрит Чудовский, бывший архиепископ Новгородский, безжалостный и стойкий истребитель мерзостной ереси жидовствующих, а ныне — умирающий и немощный узник. Вот уж неделя прошла с тех пор, как Державный Иван поселился тут, по соседству с Геннадием, но так до сих пор и не повидался с ним, решив всё же дождаться Прощёного воскресенья. По утрам и вечерам, припадая к стене, Иван Васильевич старательно вслушивался, пытаясь услышать хоть какие-то признаки жизни Геннадия — скрипы ли, молитвенные ли бормотания, вздохи, стоны. И иногда ему начинало даже казаться, будто он что-то слышит.

Речь, слава Богу, не отнялась у него. Труднее стало говорить, но слова получались. То ли Иосиф отмолил, то ли чьё-то зловредное колдовство иссякло, но удар, случившийся в день рождения, оказался не таким страшным, как могло быть. Наутро после Тимофеева дня Иосиф Волоцкий, видя, что Державный не умер, двигается и даже способен разговаривать, сказал:

   — Пора, Державный, в Чудов. Поближе к Генаше.