Державный

   — Погоди, Осифе, не торопи меня, — сказал Иван Васильевич. — Видишь, на каком я перепутье. То мне с Нилом убежать хочется, то на царство венчаться, то в военный поход идти. Да ведь ты ж мне про царство и говорил, Осифе! Какая ж киновия, коли ты советуешь мне царём стать? Иль ты уже не прочишь меня в цари?

   — На сей вопрос позволь воздержаться с ответом, — сжался игумен. — Давай-ка и впрямь сначала друг перед другом исповедь держать, а потом продолжим беседу и о царстве, и о киновии. Готов ли ты сегодня?

Государь не успел ответить, ибо появившийся постельничий Иван Море сообщил о прибытии к Иосифу монаха Даниила, у которого какое-то срочное и весьма важное известие.

Монах Даниил был ещё молод, сорока не исполнилось ему, но по глубине послушания и смирения многих и многих братьев Волоцкой обители превзошёл он, и Иосиф уже подумывал о том, чтобы завещать обитель именно Даниилу. Привезённое им известие оказалось и впрямь важным и очень неприятным — в Волоцкой обители произошёл бунт, несколько монахов из числа бывших богатых дворян возроптали против излишних строгостей, принялись мутить умы, утверждая, что, мол, пока монастырь тут живёт по своему строгому уставу, игумен Иосиф там, на Москве, роскошествует и предаётся всяческим московским наслаждениям. Иначе, мол, отчего это он всё назад не возвращается — собор давно свершился, еретиков пожгли, а он с лакомой московской жизнью никак проститься не может.

И надо же было явиться таким новостям именно в те минуты, когда между Иосифом и Иоанном наладилось столь важное общение! Но тут и за государем явились от Василия с нижайшей просьбой прибыть во дворец ради присутствия на приёме казанских послов. Мол, наглые казанцы желают видеться и вести переговоры с обоими великими князьями Московскими. На самом деле это означало, что татары не признают пока ещё власти Василия и не доверяют никаким переговорам с сыном Державного Ивана.

В итоге государь возвратился в свою келью только под вечер, усталый и немощный, даже отстоять вечернюю молитву сил у него не хватило — лёг в постель, а Иосиф домаливался и за него, и за себя, раз уж всё у них теперь на время стало общим. На другой день Иван снова отправился во дворец, удумав что-то ещё сказать казанским послам на прощанье, но, слава Богу, в масленичных увеселениях участвовать не стал. Вместо этого он и Иосиф отстояли вечерню в Благовещенской церкви Чудова монастыря, после чего Иосиф сказал, что завтра уж точно пора состояться намеченной исповеди.

   — Нет, — возразил вдруг Державный, — не завтра.

   — А когда же? — тотчас расстроился Иосиф, которому не терпелось поскорее закончить московское пребывание и отправиться в свою обитель усмирять мятеж.

   — Сегодня, — ответил государь Иван. — Сейчас.

   — А ты способен? — спросил игумен с сомнением. — Хватит сил у тебя?

   — Сил достаточно. И хочется именно сейчас. Мне кажется, я как никогда готов к этой исповеди. Низы мои тяготят меня.

Они отправились в келью, где для них был уже накрыт ужин. Державный велел убрать всё со стола, всем удалиться и до самого завтрашнего утра не мешать им с Иосифом.

   — Дверь я оставлю слегка открытой, — сказал Иван Иосифу, — а то ещё подумают о нас с тобой...

   — Что подумают?! — возмущённо удивился Волоцкий игумен.

   — А то... — с усмешкой откликнулся Иван. — Мерзавцы еретики со своей содомией столько соблазна в русские умы напустили, будто едкого дыму. Нынче на Москве того и слыхать, как шутят и байкуют о содомском грехе. Коли кто с кем особливо дружит, так тут уж начинают о них пакостные подозрения распространять. Мерзость содомская! Липкая она.

   — А ты ещё не хотел жечь развратников и растлителей, — укорил великого князя Иосиф Волоцкий.

   — И в том тоже готов каяться пред тобою, — сказал Иван проникновенно. — Вася мой недаром меня в излишней доброте обвиняет. Такая излишняя доброта — не доброта уже, а добротишка гнилая. Прости меня, Осифе, что супротив тебя о еретиках шёл!

Державный неожиданно встал на колени перед игуменом, и две слезы заиграли в глазах его, отражая свет лампад и свечей. Сердце Иосифа зашаталось, словно пьяное.

   — Прости и ты меня, Державный, что яростно гневился на тебя за добротишку твою, — промолвил он со слезой в голосе и тоже опустился на колени, встав лицом к лицу с Иоанном.

   — Зачем же ты на коленях, Осифе? — спросил государь.

   — Затем, что у нас с тобой киновия, — ответил игумен, — и мы друг другу будем одновременно исповедоваться.

Тут государь не выдержал и зарыдал. Слёзы двумя обильными потоками побежали по его лицу. Глядя на эти реки слёз, Иосиф тоже не смог сдержаться, зарыдал в раскаянии и восторге. Но он первый и прекратил ослабные эти рыдания и слёзы, устыдился их, вытер лицо рукавами, собрался с духом и сказал продолжающему всхлипывать Иоанну:

   — Полно, Державный! Москва слезам не верит. Слёзы на исповеди являют собой не что иное, как постылую жалость к самому себе.

   — Да... Да... — не мог никак остановить всхлипы государь. — Иона... Иона мне когда-то... тоже так говорил.