Державный

Он вызвался первым нести дозор и за всю ночь не сомкнул глаз. К косяку двери привалил подушку и как устанет — приляжет, начнёт обволакиваться дремотою, но малейший звук — щёлкнет ли в чуть топящейся печке уголёк, тресканет ли половица, пропорхнёт ли за окном нетопырь — Иван уже на ногах. Выглянет в окно, там в ночном мраке Красная площадь, тускло озарённая лунным сиянием и майскими звёздами. В углу площади — огни. Там — часовня светится лампадками, ночная стража жжёт костёр. Ничего, всё тихо, спокойно. Затаился Шемяка, что-то выдумывает, вынашивает. Встречать не соизволил, ужин сюда подать велел, правда, ужин хоть и пятничный, а вкусный — копчёные севрюги и шемаи, зернистая икра, заливная лососина, раки чищеные в молочной подливе, капустная солянка с белужиной... Сам же и на ужин не явился, и, как проболтался дьяк Фёдор, живёт не во дворце, а где-то тайно, в отдельном доме неподалёку от Красной площади.

Зловещая тишина стоит в Переславле! Какая судьба ждёт бедных Васильчаток? Что придумал для них мстительный двоюродный уй[19]? Не обременяет сон Ивана Ощеру, сядет он у окна и смотрит, смотрит на то, как короткая майская ночь начинает потихонечку светлеть, дышать ровнее, чище. Вспомнится и епитимья, наложенная Ионою, но да разве знает Иван наизусть всё целиком «Верую»? Не знает! А уж о пятидесятом псалме и говорить не приходится. Пробормочет боярин сто раз подряд «Господи помилуй» — и то хорошо. На душе у него делается ещё лучше, радостнее. Вот жаль только — не приходят с мечами и топорами, чтобы можно было принять смерть счастливую и заслонить собою Васильевых птенцов!

И лишь под самое-самое утро, когда совсем рассвело в ожидании солнца, Иван позволил себе растолкать Русалку:

— Эй, Мишка! Пободрствуй-ка ты чуток, а я сосну малость.

Глава одиннадцатая ЕФИОП

Положа руку на сердце монах Фома мог бы откровенно признаться, что единокровные соплеменники изрядно ему обрыдли. Если бы Иона не поручил ему приглядывать за ними и заботиться о них, Фома давно бы предоставил их самим себе. Особенно был надоедлив Бернар. После несчастного случая в кружале он утомил Фому своими бесконечными подсчётами, как много он потратил в тот злополучный вечер, и сетованиями на то, что полученное удовольствие никак не стоило подобных затрат. К тому же приходилось выискивать всякие снадобья для исцеления головных болей, измотавших Бернара, да брать на себя заботу о привязавшейся Очалше, которую потомок Меровингов то гнал от себя, то снова привлекал. Вот и здесь, в Переславле, он послал слугу Пьера отыскать для неё какой-никакой угол — не в городе, так в посаде.

Во дворце французам выделили небольшую горницу. Поужинав, они все завалились спать и быстро уснули, кроме Бернара, который опять маялся от головной боли. Ни примочки из отвара листьев лопушника и мать-и-мачехи, ни горячее питье из медвежьих ушек и барашков марьина корня — ничего из предложенного местным знахарем не помогало. Фоме тоже не спалось, и он решил основательно помолиться о спасении богохранимой страны Русской, о здравии Ионы и о сохранении Иванушки и Юры. Он прочитал все молитвы на сон грядущий, акафист Иисусу Сладчайшему, моления об умножении любви и искоренении ненависти и всякой злобы, о ненавидящих и обидящих нас и — святому Пантелеймону о болящих. Покуда он стоял в углу под образами в свете теплящейся лампадки, Бернар взирал на него, лёжа в постели, и тихонько постанывал. Когда же монах завершил своё бдение, Бернар попросил его пояснить, о чём он так долго молился. Фома же предложил ему отправиться на прогулку, дабы не мешать спящим своими разговорами.

   — Да, проклятая боль всё равно не даст мне уснуть, — согласился де Плантар.

Они выбрались наружу тем же путём, каким сегодня на закате вошли во дворец — минуя церковь. Бернар подивился сей премудрости, сказав, что нигде такого не видывал — храм является как бы преддверием дворца. Фома согласился, что в этом есть особое хитроумие. Действительно, желающим без приглашения ворваться во дворец поначалу придётся вломиться в храм Божий.

У дверей церкви их остановила стража.

   — Куды это? — спросил один из нескольких бдящих тут часовых.

   — Хотим поглядеть, всё ли спокойно в ночном Переславле, — ответил Фома.

   — Нельзя! — строго рыкнул воин.

   — Мы, однако, не узники тут! — возмутился монах.

   — Да ладно тебе, Митяй, — прогудел другой страж. — Какое нам дело?

   — Такое, что они не наши, — заспорил упрямец.

   — Надысь были не наши, а завтра вернётся на престол Василий, опять станут наши. Чего раздор-то сеять! — возразил другой. — Ступайте с Богом, гуляйте.