Держись, сестренка!

Однако шел июль еще только сорок второго года. Нависла угроза окружения войск Южного фронта. Противник занял Донбасс, вышел в большую излучину Дона и тем самым создал угрозу Сталинграду и Северному Кавказу.

Около переправ через Дон скопилось множество наших войск, техники. К переправам гнали скот, тракторы. Повозки, нагруженные домашним скарбом, с сидящими наверху детьми, тоже ждали здесь своей очереди. Это ночью. А на рассвете начинались беспрестанные налеты фашистской авиации. Наши зенитки стреляли у переправ, но мало. Самолетов наших почти не было. Гитлеровцы же сначала бомбили, потом с немецкой педантичностью расстреливали с малых высот скопления людей. Что же тогда на этих переправах творилось! Кричали женщины, плакали дети, ревел скот… Ад кромешный!

Вместе с войсками отступали и мы. Отходя к Дону, одну за другой меняли полевые площадки. Очень уставали, буквально валились с ног: заданий поступало много. Отдохнуть было некогда, поесть негде, да порой просто и нечего. Обед, приготовленный на старом аэродроме, попадал на новый, а то и совсем не попадал. Спали где придется: в кабине, на чехле под крылом самолета. Только задремлешь, кричат: «По самолетам!»

Потанину раз приказали лететь на разведку, узнать обстановку: определить, куда продвинулись мотоколонны противника и каков их состав; где находятся железнодорожные эшелоны с войсками, техникой и в каком направлении движутся; сосредоточение гитлеровских войск и их примерную численность. Штурманом с Потаниным на задание отправился вчерашний студент архитектурного института Белов.

Летчик и штурман вскоре увидели, как гитлеровские танковые и моторизованные колонны, мотоциклисты движутся на юго-восток, в сторону Дона, в направлении его большой излучины. Наши войска отступали, и немецкая авиация неистовствовала — бомбила дороги, забитые беженцами.

Все разведали Потанин с Беловым, все узнали, определили и повернули домой. Летели они маскируясь, вдали от дорог и населенных пунктов. Но фашисты двигались и стороной — большими и совсем маленькими отрядами и группами. Один такой отряд в лесочке привлек внимание экипажа своей необычностью — человек сорок — пятьдесят в маскировочных халатах. Потанин подумал, что это свои, что они не знают, в какую сторону им двигаться, и решил показать направление. Сделал над ними один вираж с выводом на юго-восток, потом еще, и вдруг вся группа, как по команде, подняла вверх автоматы и застрочила по самолету трассирующими пулями. На фронте всякое бывает, решил Потанин, по ошибке могли обстрелять свои же бойцы. Но, как оказалось, стреляли по У-2 фашистские десантники. После чего штурман замолчал. В беспокойстве летчик оглянулся — Белов сидел бледный, безжизненно уронив голову на борт кабины.

Тревога за жизнь товарища подсказала Потанину поскорей приземлиться и оказать ему помощь. И он посадил машину тут же в поле. Но помощь уже не понадобилась. Белов был мертв…

В те тяжелые дни нашего отступления недалеко от Новочеркасска к нам пристал лет трех малыш. В одной рубашонке, грязный, изголодавшийся, весь в ссадинах, он ничего не мог сказать, кроме слова «мама», которую звал беспрестанно, да своего имени — Илюша. Плакать Илюша уже не мог, а только надсадно всхлипывал. Подошедшие бойцы рассказали нам, что недавно немецкими самолетами был разбит обоз с беженцами и что они видели этого мальчика около убитой матери. А потом, когда фашистские стервятники налетели еще раз, все бросились в разные стороны, побежал, видимо, и малыш — и так спасся.

Мы не знали, что же с ним делать, куда пристроить. Надо было улетать, а Илюша ухватился ручонками за мою шею, и, кажется, никакая сила уже не могла оторвать его от меня. Я решила взять малыша с собой.

— Ты что, с ума сошла?

— Ребенку нужен уход. Что ты можешь дать ему?

— Где мы теперь остановимся, знаешь? — налетели пилоты.

Тогда я еще крепче прижала к себе Илюшу в побежала к станице. Навстречу попалась старая женщина с палочкой. Прикрыв ладонью глаза, она долго всматривалась в ребенка, а потом заплакала, запричитала:

— Илюшенька, внучок мой!..

Я передала малыша старухе и в слезах бросилась к своему самолету. И стало мне тогда вдруг так невыносимо больно, так обидно за все: и за этого сиротливого Илюшку — сколько их было на дорогах войны! — и за уходящие годы, за себя… Я так любила детей, так хотелось иметь свою большую семью — много маленьких озорных мальчишек, вихрастых девчонок…

Война перечеркнула, разрушила все мечты. Мне часто вспоминался Виктор Кутов. Вот уже пять месяцев от него не было никаких вестей. Он воевал где-то на Северо-Западном фронте. В минуты, когда я оставалась со своими мыслями наедине, тяжелым камнем давило: да жив ли?.. Письма не идут — это полевая почта виновата. Но я потерплю, я непременно дождусь… В такие минуты сквозь слезы я ругала себя, что до войны была такой дурой: ведь давно, еще с Метростроя, до самозабвения люблю Виктора, а ни разу ему об этом не сказала. Почему?..