Держись, сестренка!

Так хочется взглянуть, что там, на земле, как стелется завеса, не разорвалась ли где, но отвлекаться нельзя. Наконец Керов, а за ним и все штурмовики развернулись вправо, на восток, и начали набирать высоту. Задание выполнено.

Пролетаем над аэродромом сопровождающих нас истребителей. В шлемофонах голос Керова — густой, ровный, как его характер:

— Спасибо, маленькие! Работали отлично! — Он благодарит истребителей за сопровождение.

На душе радостно: мы возвращаемся все, девятнадцать.

В шлемофоне снова раздается:

— Внимание, горбатые!

«Горбатые» — это мы. Так называли наши штурмовики за кабину, выступавшую над фюзеляжем. Я настораживаюсь.

— За успешное выполнение задания, — звучит в эфире, — и проявленное мужество все летчики, участвовавшие в постановке дымовой завесы, награждены орденом Красного Знамени…

Тишина. Ровно работает мотор моего «ильюшина». А вот н наш аэродром. На посадку первым заходит тот, у кого сильно повреждена машина. Так у нас заведено.

Села и я. Зарулив на стоянку, выключила мотор и только тогда ощутила смертельную усталость. Кабину, как пчелы, облепили техник, механик, моторист, оружейница, летчики, не летавшие на задание.

— Вы ранены, товарищ лейтенант? — кричит оружейница Дуся Назаркина. — У вас кровь на лице!

— Нет, — говорю я, — это губы потрескались и кровоточат.

Механик показывает мне на огромную дыру в левом крыле самолета:

— Хорошо, что снаряд не разорвался, иначе разнесло бы. Смотрите-ка, еще перебито и управление триммера руля глубины.

А я летела и не заметила, что «ильюша» мой так тяжело ранен. Построен полк. Выносят Боевое Знамя. Мы, выполнявшие особое задание командующего фронтом, стоим отдельно — именинники. Командующий 4-й воздушной армией генерал Вершинин благодарит нас за отличную работу и прикрепляет на гимнастерку каждого орден Красного Знамени.

А вечером другая награда — проклятая Голубая линия гитлеровской обороны прорвана нашими войсками!

Жизнь полка шла своим чередом. Продолжались жестокие бои на Таманском полуострове. По нескольку раз в день приходилось взлетать нам на боевые задания, и большую часть пути к цели мы находились над водами Черного и Азовского морей.

Я с детства боюсь воды, плохо плаваю. В полете над морем мне порой казалось, что и мотор плохо тянет. Выдали нам на всякий случай спасательные пояса, но летчики не верили в них как в спасение при посадке на воду. А вот я — как утопающий хватается за соломинку — перед каждым вылетом обязательно надевала пояс под шутки и смех товарищей, тщательно подгоняя его по фигуре.

Конечно, с высоты восьмидесятых годов спасательные пояса были далеко не совершенны. Судите сами: сбитый самолет падает в море — летчику надо успеть открыть кабину, вывалиться из нее, затем открыть парашют и клапан на спасательном поясе и ждать, когда этот пояс наполнится газом от соприкосновения с водой какого-то вещества, находящегося в нем. А если не успеет пояс наполниться газом — тогда что? Вот почему летчики и не верили в пояса как в спасение. А на меня надетый перед вылетом спасательный пояс действовал психологически положительно, и на добродушное подшучивание ребят я не обращала внимания.

…Не вернулся с боевого вылета на косу Чушка любимец полка Боря Страхов. Только через день его привезли к нам моряки и рассказали, что лейтенанта прибило к берегу волной в районе Анапы. Мы хоронили Страхова дивизией со всеми воинскими почестями в станице Джигинской. В войну летчиков редко хоронили, потому что они, как правило, гибли там, где вели бой. Я стояла у гроба Бориса, горько плакала и не верила, что он мертв. Казалось, вот сейчас поднимется, взглянет серо-зелеными глазами, подкрутит несуществующие усы, спросит: «И зачем это девчонок на войну берут?» — и протянет мне сорванный у капонира полевой цветок, как это делал очень часто…

В последнем своем боевом вылете Борис водил шестерку «илов» на штурмовку и бомбометание парома с железнодорожным эшелоном у косы Чушка. Штурмовики летели под нижней кромкой облаков на высоте 700 метров. Подлетая к цели, летчики удивились: противник почему-то не открыл зенитного огня по самолетам. Страхов и его ведомые понимали, что вражеские зенитки заранее сделали пристрелку по нижней кромке облаков, и стали выполнять размашистый противозенитный маневр по курсу, по высоте. Зенитки продолжали молчать. Летчики хотели поскорее увидеть их, увидеть первые разрывы, чтобы звать, куда отвернуть самолет, но небо было чистым до самых облаков.