Дерзкие. Будешь моей

— Успел, братка. Тебе спасибо.

— Я всегда на чеку. Крёстный же, — смеётся он в ответ. — Дон Корлеоне, ёпту.

— Сука, бля, Кир…Ты бы меня щас видел, ты бы нихуя так не шутил…

— Успокаивайся давай… Бери себя в руки. Ещё столько всего…

— Знаю. Спасибо, что позвонил.

— Давай.

Присаживаюсь на турникет и смотрю в небо. Кажется, идёт снег. И ветра совсем нет. Так тихо. Слышу только скулёж тех охранников и больше ничего.

— Глеб Александрович, — зовёт меня Миха. — Он отключился. Чё с ним?

— Пробить лёд, притопить и подальше, поглубже. С мешком на башке и кирпичами, Миш…Чтобы рыбы потом пожрали, — отвечаю улыбчиво.

Миша кивает, а я рычу в пустоту, снова его окрикивая.

— Пристрелю сначала. Хватит с него. А тех…Снимите на видео. Припугните как следует и вывезите на пустырь. Оставь им две пары обуви, пусть сами друг друга завалят.

А я больше чем уверен, что так и будет. Ибо не люди это, а черти.

— Меня сначала на какую-нибудь хату и шмотки мне надо новые. Я к своей в таком виде не сунусь, — наказываю одному из своих, и тот следует к машине.

Я же…

Беру пистолет, совершенно равнодушно с виду, приставляю дуло ко лбу вырубленного Паши. Смотрю на него с ненавистью и нажимаю на курок.

— Сладких снов.

Внутри агония, снаружи — лёд. Никто никогда не увидит на моём лице сомнений, если речь касается семьи. Я не мог позволить ему жить. Покуда где-то рядом с моими детьми и женой есть такой человек, я потеряю покой. И знаю, что потом…Когда умру я встречусь со всеми теми, чьи души забрал, но… Я готов брать на себя эту ответственность. Готов и буду её брать, потому как по-другому просто не могу.

Приезжаю в одну из каких-то блат хат, захожу через чёрный ход, чтобы никого не шокировать в таком виде. Моюсь, переодеваюсь, смотрю в зеркало. Зависаю. Рука в хлам, рожа…Рожа просто как непроницаемая маска. Я помню, как был другим. Я это помню. Глаза были живыми. Я порой улавливаю те вайбы, но только рядом с Катюхой. Всё остальное время я словно монумент. Что со мной стало за какие-то жалкие четыре года…

Я — отражение своего отца. Это пугает меня больше всего. Потому как я не хочу им быть. Я не хочу однажды проснуться и понять, что мои дети ненавидят меня. Что моя женщина меня боится. Что я довожу её до слёз каждый божий день и уже ничего при этом не чувствую.

Закрываю глаза, думая о матери. О Кате. Об Анне. О всех женщинах, которых так или иначе успел разочаровать.

Тяжёлый груз на душе мешает, но мне нужно ехать к ней. Мне нужно думать в первую очередь о ней и своём ребенке.

Поэтому собирая всю боль в кулак, я еду в тот самый дом, способный залечивать раны.

Время на часах уже три. Я знаю, что скорее всего, она спит. Ведь за весь день она столько пережила. И я всё ещё не перестаю удивляться насколько она у меня сильная. Характерная. Бойкая.

Как она защищает всё, что любит. Собой. Ценой своей жизни.

Не знаю, где на свете происходит это распределение душ. И не знаю, чем заслужил такой подарок судьбы, но… Я хочу сберечь это, насколько получится. Сделать своих сыновей достойными людьми. Сделать их любимыми, настоящими, справедливыми, как их мать. Честными и сильными. Это то, что я обязан им дать.

Однако, думая о том, сколько всего впереди, я боюсь оступиться. Отец, Сокол…Домбровские. Все они, так или иначе, должны получить по заслугам. Это — моё предназначение, чтобы обезопасить всех, кого люблю.

Ещё около десяти минут стою перед домом и боюсь заходить туда. Но всё же крадусь на цыпочках, чтобы не разбудить. Катя же…Ждёт меня на кухне, сидя за столом в одиночестве.

— Малыш…Как так? — спрашиваю, нахмурившись. — Ты должна давно быть в постели.

— Я не могла заснуть снова. Мне приснился кошмар, — отвечает она, подходя ко мне, и закидывает руки на мои плечи. Я же обнимаю за тонкую талию и зарываюсь носом в её волосы. Глажу её голову. Не могу отпустить.

— Какой кошмар…?

— Будто ты не вернулся…Будто ты просто исчез… — плачет она, на что я растерянно смотрю ей в глаза.

— Но это ведь только сон. Я здесь. Вот он я. Успокойся, моя. Чего плакать-то? — спрашиваю, осознавая, что впервые в жизни меня не беспокоят её слёзы. Я просто стираю их с её щек, но при этом не испытываю к ним отвращения. Скорее, просто эмпатию. И это так странно…Самое странное, что могло со мной быть.

— Не уезжай больше, Глеб, — она прижимается ближе, а я обхватываю её под попу и поднимаю на руки, унося в сторону нашей спальни. Просто молча несу, пока она целует моё лицо. Мы больше ничего друг другу не говорим. Я кладу её на кровать и притягиваю к себе спиной. Дышу ей в затылок, а трогать боюсь.

— Что-то не так? Что-то случилось? Я хочу и дальше тебя целовать, — просит она, развернувшись ко мне.

— Мне страшно за Ярослава. Давай мы ничего не будем делать сегодня. Только сегодня…Ты под уколом… И…тебя осмотрели? Людмила писала мне…Но я нихрена не понял.

Катя смеётся над этими словами. Страшно представить, сколько изменений терпит женский организм во время беременности. Это и без того сложно, а с теми стрессами, что ей пришлось пережить, боюсь, мы слишком не предусмотрительны.