Десант Тайсё

Адмирал Найт поморщился от бестактности, простительной лишь для штатского доктора, и весомо добавил:

— Ведь подлинное предназначение воина отнюдь не в том, чтоб нести смерть и разрушения. Нет... Он призван сохранять мир, охранять незыблемость демократии. Именно эти гуманные побуждения повелевают нашим мудрым президентом Вильсоном при подготовке экспедиционного корпуса, который вскоре прибудет сюда и с честью выполнит свою священную миссию. Я глубоко уверен: к осени в Петрограде или Москве будет создано правительство, достойное великой России!

Что оставалось опытному Ленлопу в такой задушевной атмосфере? Лишь на равных с полным адмиралом провозгласить закрепляющий спич:

— Великолепно сказано, господа, просто изумительно... Подобные тосты способны украсить любой международный форум даже в нашей Великой Британии, которая является колыбелью демократии, бережно развивая идеи народовластия уже много веков. И если Всевышний поможет нам здесь — на бескрайних просторах России воцарится священный дух мира и согласия!

Ну, как тут не чокнуться? И бокалы звенели, точно цепи сброшенных оков. Шампанского в «Золотом Роге» было достаточно. Речей постепенно становилось всё больше. Ведь каждый хотел поделиться своими впечатлениями, переживаниями, сокровенными мыслями, вызванными долгожданной победой... Посему возникло триумфальное состязание: что иссякнет быстрее — «Клико» или речи?..

Между тем приближалось четвёртое июля — чрезвычайно важный день проверки людей. Как на них подействовал переворот? Испугав насмерть, смял до прежнего состояния, когда основным правилом жизни была хата с краю? Или всё-таки лишь согнул плечи, заставил волю сжаться пружиной в затворе? Ответить на это мог только митинг.

И вновь, как после высадки десантов, случилось чудо. Преодолев растерянность, люди ещё зримей увидели, ещё отчётливей поняли, что потеряли, на какие унижения, беспросветные муки обрекают их разномастные интервенты, которые ржущими табунами вольготно бродили по городу. Покорно всё это терпеть они уже не могли. Плотные колонны рабочих двинулись утром на вокзальную площадь. Бывшие красногвардейцы охранной роты и милиции, безработные, женщины и ребятишки шли сами по себе. Больше тридцати тысяч отчаянных душ заполнили площадь, все окрестные улицы, склоны и крыши. Все пришли проводить павших в бою, но флаги и транспаранты взывали к сопротивлению.

Согласно плану союзного командования во дворах и на чердаках засели пулемётные засады уже из белогвардейцев. Обугленный штаб крепости превратился в настоящую цитадель. Однако могла случиться неожиданность вроде ультиматума Раева. Типы с рожами прежних шпиков начали провоцировать людей. Дошло даже до того, что японский офицер вкатил на мотоцикле в центр площади, где оставили круг для гробов, и застрелил из револьвера подвернувшуюся дворнягу. Поворачиваясь из стороны в сторону, он дико хохотал. Несколько женщин заплакало от самурайского изуверства. Мужчины стиснули зубы и кулаки. Как это им удалось в таком взвинченном состоянии, но люди не ответили сторицей. С ненавистью глядя на провокатора, который продолжал палить в собаку, они угрюмо запели:

Вихри враждебные веют над нами...
Тёмные силы нас злобно гнетут...
В бой роковой мы вступили с врагами...
Нас ещё судьбы безвестные ждут...

Грозен и страшен был этот неравный поединок, заставивший самурая исчезнуть. Затем появился отряд моряков, которые пришли без винтовок, зато — с духовым оркестром. По трое в ряд они выстроились до круга, куда рабочие принесли на плечах кумачовые гробы, опустив их на белые полотенца. Сверху легли зелёные венки с лентами. Все обнажили головы. Оркестр заиграл «Интернационал». Потом на трамвайную вышку поднялся Григорий Раев и открыл траурный митинг. Под конец его скорбной речи к Светланской подкатили два чёрных «Форда», набитых офицерами.

Стоило появиться Косте — раздался радостный гул, рукоплескания, грянуло дружное «ура». Мощные грузчики легко отстранили конвойцев и на вытянутых руках поднесли Костю к трамвайной вышке. Он медленно поднялся на площадку, внимательно оглядел замершую в трауре тысячеликую опору советской власти. Люди напряжённо ждали, что скажет на прощание председатель павшего Исполкома. Увидев прикрытые венками гробы и между ними — женщину с грудным ребёнком, которая то ли согнулась от горя, то ли склонилась в поклоне, Костя заслонился руками и всхлипнул. Площадь отозвалась содрогающим эхом, в котором звучала саднящая боль простреленных душ, полыхающих яростью мщения. Это заставило перемочь себя, но не хватало дыхания. И он еле слышно сказал: