Десант

Комсомольский билет командира батареи Александра Щеглова, пробитый на нем осколком снаряда.

Благодарность! Смешное довоенное поощрение. Сюда, на западную окраину Проходов, рушит бомбы целый немецкий бомбардировочный полк. Был бы здесь батальон — ни рожек ни ножек от него не нашли бы. А в двух лейтенантов да присоединившегося к ним политрука поди попади. Не умолкают два пулемета и две винтовки.

Какой благодарностью, наградой какой оценить подвиг раненых лейтенантов Листратова и Новичонка, отстоявших деревню Проходы? Нет таких наград на земле.

В тридцати километрах от Проходов у той же деревенской избы, где генерал Болдин вчера наблюдал за немецкими самолетами, та же самая штабная группа рядом с командармом опять устремила в небо бинокли.

Переговариваются негромко, деловито, без нервной суеты. То, что гитлеровцы бьют Проходы, не удивляет, так и должно быть: они ближе всего стоят там к шоссе. Но вот то, что они весь день висят рядом над Варшавкой, радует безмерно. Есть, значит, кого бомбить на шоссе. Десант держится вдвое дольше, чем можно было ожидать.

Правда, дивизии, с трех сторон наступающие на Юхнов, вдвое дольше не смогли решить поставленную мм задачу. Но противник уже сдал почти все деревни и высоты вокруг Юхнова. Уже у нас проклятая деревня Чебери, у нас Чернево, у нас десятки деревень, под которыми армия оставила батальоны.

Смеркается. А вражеские самолеты все идут и идут к Людкову и Адамовке. Командарм, поежившись, отдает бинокль адъютанту.

— Люди сделали свое дело, — невесело говорит он. — Пойдемте делать свое.

Взяв под руку генерала Леселидзе, Болдин отводит его в сторону и молча смотрит ему в глаза.

— У Чугунова одна десятая бэка, — тихо говорит тот, не ожидая вопроса. — В полках, которые могут сманеврировать траекториями, меньше половины.

Вопрос так и остался не заданным. Нечем помочь триста сорок четвертой, нечем.

— Перебросьте под Проходы зенитный дивизион! — решает командарм.

— А штаб армии? Чем прикроем? — сверкнул глазами генерал Леселидзе.

Болдин, уже шагнувший к дому, остановился, глянул на строй немецких самолетов, летящих над Варшавкой, и отрубил:

— Дивизион под Проходы, Константин Николаевич. Немедленно!

Над картой командарм, сжав руками голову, всматривается в построение правого фланга армии, вплотную приблизившегося к Юхнову.

— Страхов нервничает, грубит… — ни к кому не обращаясь, но зная, что тот, кому надо, услышит, вполголоса произносит начальник оперативного отдела, увидев, что взгляд генерал-лейтенанта вернулся к Проходам.

— Послать тебя вместо дивизии ротой командовать, посмотрим, сам какой будешь, — тоже ни к кому не обращаясь, бросает кто-то.

Среди штабных пробегает не смешок, нет, слишком уж накалена обстановка. Но начальник оперативного понимает: не сочувствует штаб его педантичности.

— Ну, — тяжело поднимает голову командарм, не обратив внимания на реплики, но обрывая все разговоры. — Люди, отдавшие жизнь за Юхнов, должны отдать ее не зря. Противник пополнения из своего тыла не получил. Десант Глушкова вторые сутки стоит у них костью в горле. Слушаю ваши предложения.

Юхнов должен быть взят завтра.

— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! Подмога идет, товарищ лейтенант!

Железняков с трудом, с треском, кажется, расклеивает слипшиеся веки и отодвигается от жаркой бочки. Еще не проснувшись, но уже рванув к себе автомат, вскакивает на ноги.

Вчера… Не вспомнишь даже, что и было вчера… А может быть, это было сегодня? Все смешалось, все.

— Двадцать пятое февраля сегодня, что ли? — спрашивает он, просовываясь в дверь блиндажа.

Солдаты смеются. Совершенно незнакомые солдаты. Одного он как-будто узнает по прожженному на боку маскхалату — этот ночью очень здорово кидал гранаты. А двое, если это они, появились уже под утро.

Приказано было выжить до утра. Выжили. Выстояли. Только приказано было одним, а утро Железняков встречает, оказывается, с другими. Перепуталось все, не распутать. Только двадцать пятое, оказывается, сегодня, а ему казалось, что уже неделю целую держит он этот проклятый мостик. Люди меняются, как в калейдоскопе. Один Железняков — беспушечный артиллерист — как привязанный тут, неубиваемый, вечный я несменяемый.

Окончательно просыпается лейтенант, только ткнувшись лицом в жесткую снежную стену траншеи.

Опять смеются солдаты. Незнакомые — ни имен, ни фамилий. Это его гарнизон. С ним он держится до утра.

— А где сержант? — спрашивает он.

Ночью фамилии сержанта так и не спросил — не до того было. Сержант и сержант. Бей, сержант!.. Лупи, сержант!.. Сержант, ударь вправо! Гранатами их, гранатами, сержант!.. Вот и все они — ночные разговоры.

Смех обрывается. А-а-а, вот оно что. Ну что ж, брат, хороший ты был человек. Надежный, верный весь тот последний час, что жил ты на земле. Пришел к нам безымянным сержантом — ушел сержантом.

Прощай, сержант! Прощай, друг!