Десять бойцов

Я видел как-то в кино, как герой – крутой мужик, – расправившись с хулиганами в баре, небрежно этак бросает бармену: дескать, убери здесь, парниша! И гордо уходит, как человек, хорошо сделавший свою работу.

Я не герой, но, полагаю, тоже неплохо поработал – наказал негодяев. Разве нет? Все так, все правильно… Правда, помнится, этот герой на прощанье еще дополнительно заявил, обведя пальцем вокруг: «Запиши на мой счет», – это он имел в виду разбитый интерьер. Хм! Ну, это его личное, геройское дело. Мне-то платить не придется – это точно. В таких случаях я никогда не плачу – не мой стиль…

Глава 7

…В первые месяцы войны – мы тогда по воле случая некоторое время бездельничали в Чошни-Ру – я был свидетелем обыденной, с точки зрения местных жителей, истории. Обыденной не в том плане, что такие вещи у них происходят ежедневно, а потому, что все восприняли это как должное.

В село из Хунтермеса приехал молодой инженер в командировку и некоторое время жил у знакомых своего отца, одиноких стариков.

Ну, сами понимаете: жена осталась в городе, парень молодой, горячий… Пригласил соседскую девчонку семнадцати лет – посмотреть журналы, привезенные им из города, – и отметелил ее во всех позициях, насильно, естественно. Когда он ее отпустил, девчонка побежала к отцу и все ему рассказала.

Представьте себе, что бы вы делали на месте этого отца-горемыки? Я, например, успокоил бы девчонку, расспросил подробно о случившемся, взял бы ружье, пошел бы к этому индюку и на месте, без базара, завалил бы его в упор дуплетом из обоих стволов. Да, еще можно было бы отрезать пенис и засунуть ему в рот – для большей наглядности. Полагаю, что точно так же – ну, может быть, не столь радикально – поступил бы любой нормальный мужик, выросший и воспитанный в нашем обществе. А вот отец девчонки сделал следующее: он ее успокоил, тщательно допросил, взял ружье, вывел бедную на огород и пристрелил…

– Мне ее жалко стало, – сказал этот мужик, когда мы поинтересовались, почему он это сделал, – она была очень хорошей девочкой: доброй, отзывчивой, ласковой… Ее все равно забили бы камнями за то, что опозорила род. Зачем зря мучить ребенка? Это же больно – камнями…

Вот этого я понять не могу, и, полагаю, вы тоже вряд ли поймете… Да, кстати: насильника отец завалил из того же ружья спустя десять минут – перекурил спокойно, пошел к соседям и завалил. Отрезал пенис и вставил подонку в рот – для большей наглядности – думаете, я зря про это сказал чуть выше?! Так при чем же здесь девочка? – скажете вы, дикость какая-то! – и, возможно, будете правы. Не понять нам этого. Однако спросите любого горца, что он себе по этому поводу думает. Вам ответят без колебаний, что отец девчонки был прав и что он избрал лучший вариант из всех возможных: и честь рода сохранил, и насильника наказал, и любимую дочь избавил от мучений. Он поступил в соответствии с традициями своей страны, чуждыми для нас, – страны, с которой мы взялись воевать, утверждая, что ее народ – законопослушные граждане России, даже не удосужившись снизойти до элементарного понимания законов и обычаев, составляющих основу жизненного уклада этого народа… Эти законы и обычаи мы постигали уже в ходе боевых действий, искренне жалея, что вместе с нами их не постигают – и никогда не постигнут – те, кто эту войну развязал…

Мне не удалось в тот же день доложить бригадиру о незапланированном изменении сценария операции. До 23.00 телефон Белого загадочно молчал, а позже я звонить не рискнул: не так воспитан, чтобы беспокоить начальство в неурочное время без достаточных для того оснований.

Ночью я спал очень скверно: вертелся под столом как пропеллер и, проваливаясь в кратковременные дремотные ямы, видел странный сон. Снился мне Петька Дрозд, который отчего-то помер и успел разложиться. Его синюшный вздутый труп пытался забраться ко мне в дом через форточку, с любопытством заглядывал в комнату и скалился в злобной усмешке, щелкая зубами.

Промаявшись ночь, я, как обычно, крепко уснул с первыми лучами солнца, но уже в 9.00 был разбужен настойчивым стуком в дверь: прибыл нарочный от бригадира с распоряжением немедля явиться пред светлы очи.

Спустя сорок пять минут я сидел на деревянном табурете в скромно обставленной гостиной бригадирова хауса, косился на мрачно нахохлившегося в углу Кротовского и ожидал, когда «отец родной» соизволит закончить ковыряться палочкой в цветочных горшках, коими были обильно уставлены подоконники.

– Петька Дрозд в хирургии лежит, – разродился наконец Белый, – четыре ребра сломаны… Вчера вечером отрезали селезенку. Почку, возможно, тоже будут резать… Как же он остался в живых? – Бригадир развернулся и пристально уставился на меня немигающим взором.