Десять десятилетий

Закончив роман в 1960 году, Гроссман предложил его журналу «Знамя». Главный редактор «Знамени» Вадим Кожевников внимательно прочитал рукопись и немедленно доложил о ней в высокую партийную инстанцию. Дальше все произошло в лучших традициях тридцать седьмого года. На квартиру Гроссмана ночью явились сотрудники «соответствующих органов». Самого писателя, правда, не арестовали — репрессировано было его произведение. Все экземпляры рукописи романа, черновики и записи были изъяты и увезены. И подобно тому, как в известное время люди обивали пороги соответствующих органов в надежде что-нибудь узнать об арестованных отцах, матерях, сыновьях, так и теперь метался по инстанциям Василий Гроссман, пытаясь найти свое литературное детище. И случилось невероятное: ему удалось пробиться к главному идеологу страны Михаилу Андреевичу Суслову. Член Политбюро принял писателя весьма сухо, но удостоил разъяснением, что все было сделано с его, Суслова, ведома и, по сути дела, для его же, Гроссмана, блага: изъятие романа — необходимость, ибо, если бы он попал за границу и был там опубликован, то это нанесло бы огромный ущерб престижу и безопасности Советской державы.

— Но не за границей, а у нас, в Советском Союзе, возможно опубликовать этот роман? — осведомился Гроссман.

На что получил ответ, больше похожий на насмешку:

— Возможно. Лет через двести.

Суслов, однако, ошибся. Роман «Жизнь и судьба» увидел свет значительно раньше, в годы перестройки.

…На скромной гражданской панихиде, когда мы провожали Василия Семеновича в последний путь, Илья Эренбург сказал:

— Говорят, Гроссман тяжело умирал. Он тяжело и жил.

Да, последние годы Василия Гроссмана были трагически омрачены не только неизлечимой болезнью. Талантливый, серьезный, честный писатель, истинный патриот ушел из жизни, неизвестно за что подвергнутый несправедливому и злому зажиму, замалчиванию, бойкоту. Он не дожил и до шестидесяти лет.

…Уже веял ветер Великой Победы. «Этот день мы приближали, как могли…» Уже войска маршала Жукова вели огонь на улицах Берлина, дома которого были увешаны белыми простынями — знаками капитуляции. Уже одно из заготовленных знамен Победы развевалось над полуразрушенным рейхстагом. Уже в глубине своего бункера, в обществе ближайших друзей, Гитлер праздновал бракосочетание с Евой Браун. Это было похоже на некий трагический спектакль наподобие «Нибелунгов». Театрально простившись с окружающими, молодожены ушли в соседнее помещение, где Ева Браун приняла яд. Гитлер, видимо, замешкался, и, скорее всего, ему помог отправиться в мир иной его собственный адъютант.

А Москва ликовала. Красная площадь представляла собой море людей, пляшущих, поющих, обнимающихся. Радость была великая, неописуемая. С обращением к народу выступил Сталин. Как это было не похоже на его спотыкающуюся, хрипловатую речь 3 июля 1941 года. Уже не дребезжал стакан, из которого он то и дело тогда пил воду. И уже не слышно было задушевного «Дорогие братья и сестры». Теперь обращение к народу прозвучало более сдержанно и официально: «Соотечественники и соотечественницы!» Одержанная великая победа вернула «Вождю и Учителю», а теперь еще и Великому полководцу всю его железную волю, самоуверенность и непогрешимость. Это можно было наблюдать на торжественном приеме в Кремле 24 мая 1945 года, когда Сталин провозгласил тост за здоровье русского народа. «…Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение. У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в тысяча девятьсот сорок первом — сорок втором годах… Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это…» Тост был, разумеется, покрыт «бурными, долго не смолкающими аплодисментами». Хотя, я думаю, не одному из «бурно аплодирующих» было странно слышать эти слова из уст человека, который лучше кого бы то ни было знал, какая железная, беспощадная система «смершей» («смерть шпионам» — сокращенное название, придуманное самим Сталиным для карательных фронтовых органов), особых отделов и трибуналов опутывала и фронт и тыл. Кто бы посмел тогда заикнуться об «ошибках правительства» или об «отчаянном положении». Какое уж тут могло быть «уходите прочь, мы поставим другое правительство». За один намек на такие слова можно было неминуемо и быстро поплатиться головой. Но Сталину, видимо, доставило удовольствие щегольнуть таким «либерализмом».