Десять лет на острие бритвы

— Эх, Анатолий Игнатьевич! Так, наверное, думает весь народ. Хотите, я вам нарисую картину ваших ближайших часов или минут? Слушайте. Вас сейчас вызовут. Вы войдете в кабинет. Вам предложат сесть, но как?! Не «садитесь», а «садись». Если у вас есть чувство достоинства, невольно спросите: «Почему так невежливо?» Вам ответят: «Отошло время Дукельского (б. начальника Воронежского НКВД), когда с вами, врагами народа, цацкались: „Садитесь, пожалуйста, не хотите ли закурить? и тому подобные вежливости. С врагами простой разговор — никакой вежливости: таких, как вы, надо брать в ежовые рукавицы“. Вам предложат, даже не заполняя анкеты, признаться в своей контрреволюционной деятельности, т. к. добровольное признание облегчит вашу участь. Вот тебе бумага, карандаш — и пиши. Вы возразите: „Я за собой никакой вины не имею, мне не в чем признаваться“. Он ответит: „Напрасно будем время терять, у нас есть все доказательства, отпираться бесполезно, незачем представляться дурачком“. Вы опять будете отрицать свою вину, ему, наконец, надоест вести с вами такой бесполезный, для него, диалог в мирных тонах и он начнет повышать голос, требовать прекратить валять дурака. Если вы будете продолжать упорствовать, он вам предложит пройти к стенке и там подумать о ваших злодеяниях, а сам займется своими делами или уйдет, посадив вместо себя кого-либо из практикантов. Вы же будете стоять и думать о том, что это все означает, где вы находитесь, куда попали. Через какое-то время следователь вернется. Его отсутствие может продлиться и два, и три, и больше часов. Начнет заполнять ваше личное дело».

Я слушал и думал о том, что это бред больного человека или действительно врага, а он продолжал:

— Меня продержали не менее десяти или одиннадцати часов на «стойке», потом не трогали недели две, затем я опять стоял, но уже не десять, а двадцать часов, у меня распухли ноги, мои мучители менялись и изредка спрашивали:

— Ну как, надумал?

Больше я стоять не мог и сел на пол, заявив:

— Больше стоять не намерен.

Следователь вызвал двух парней, они подняли меня под мышки, скрутили за спиной руки шпагатом и привязали к дверной ручке. Я уже сесть не мог: выворачиваются руки — боль невозможная, а они:

— Ну как, надумал? Или предпочитаешь стоять?

С этими словами Плоткин задирает одну штанину и показывает вывалившуюся из полуботинка опухоль ноги.

— Я не помню, как добрался до койки, кто-то меня поддерживал. Вы видите, Анатолий Игнатьевич: я в летнем белом костюме, уже октябрь, здесь пока не топят, по ночам холодно, я прошу, чтобы дали мне что-нибудь потеплее, или разрешили бы принести из дома пальто, но мне отказали, заявив:

— Подумаешь какие нежности! Еще не зима… Признавайся, тогда все тебе будет: и пальто, и передача.

Но тут открылась дверь и меня повели на допрос. Следователь, молодой человек лет двадцати пяти, на вид довольно симпатичный, в штатской одежде. Фамилию его не помню. Он вежливо предложил сесть и у меня мелькнуло: «Плоткин говорил неправду».

— Ну что же, Анатолий Игнатьевич, давайте будем знакомиться. Начнем с анкеты, а потом поговорим об остальном.

Дошли до отца.

— Кто ваш отец?

— Отец военный врач, доктор медицины, он умер в 1917 году вследствие полученной на фронте контузии.

— А вы не помните его чина?

— По документам он был коллежским советником, а погоны носил полковника.

— Хорошо, запишем: сын полковника.

— Но, позвольте, — возразил я, — ведь между полковником и врачом большая разница. Первый командует людьми, от него зависит их жизнь, а врач только их лечит. Отец занимал довольно высокий пост в армии Брусилова и, несмотря на это, бросил все в критический момент одного сражения, когда не успевали подбирать раненых и оказывать им первую помощь, бросил все и выехал на место боя, где и получил контузию, приведшую к его смерти. Он еще и в японскую войну был награжден золотыми именными часами, помимо других наград. Как видите, своим отцом я могу только гордиться.

— Кому нужны эти сказки, Анатолий Игнатьевич! — с иронией отозвался следователь. — Идем дальше.

— Беспартийный.

Я запротестовал.

— Вы прекрасно знаете, что я кандидат в члены ВКП(б). Я ошибочно был исключен во время проверки партийных документов и восстановлен, и все мои документы находятся в райкоме, о чем последний, еще два месяца тому назад, сообщил парткому участка. Я их не смог взять потому, что почти месяц находился в командировке по передаче передового опыта и методов работы, достигнутых участком, которым я руковожу, а когда приехал, то никого не смог застать в райкоме — куда-то все его работники исчезли.

— Раз мы их не изъяли во время обыска и у нас их нет, то будем считать вас беспартийным, — бесстрастно констатировал он.

Дошли до участия в общественной работе. Он пишет: «В общественной работе не участвовал, или очень немного». Это меня возмутило до глубины души.