Десять лет на острие бритвы

Когда прочитал свое письмо некоторым товарищам по несчастью, то они мне сказали: «Что ты делаешь? Тебя расстреляют за такое письмо!» Я отвечал: «Пускай расстреляют, но пускай там знают, что творится. Сталин, наверное, о таких делах не осведомлен. Будь, что будет».

Наступило 22 июня. Мы лежим на своих матрасах и ожидаем сообщения о подаче вагона. Вместо этого, неожиданно прибегает кто-то из обслуги и кричит: «Братцы, война! Гитлер напал на нас!».

Сердце мое сжалось. Все мои надежды рухнули. Теперь будет не до меня, какой-то заключенной личности контрреволюционера, когда страна предстала перед таким несчастьем, когда уже сегодня льется кровь и гибнут наши люди. Пускай это ненадолго, но жертвы есть жертвы. Теперь надо было ожидать и изменения в худшую сторону и моего положения в лагере.

Война

Итак, на 2-ой день, т. е. 23 июня, меня включили в состав наскоро сколоченной из «контриков» бригады для работы в каменном карьере. «Волчий овраг». Карьер находился от лагеря километров пять, не ближе. Схема производства работ выглядела следующим образом: высота карьеры до 18 метров. Днем ведется бурение, ночью — производят взрывы. Глыбы скалы грузятся в тачку и по трапам доставляются к двум мощным дробилкам. С дробилок тачками в ручную масса перевозится к сортировкам, находившимся на деревянной эстакаде — платформе, к которой подаются вагоны под погрузку готового щебня.

Меня и одного молодого парня поставили подбирать от сортировки щебенку и грузить ее в стоявшие пустые вагоны. «Вот вам две тачки и две лопаты». Одна тачка нагружается, а вторая в это время отвозит щебенку в вагон, зк это время надо успеть отгрести щебенку от сортировки и погрузить тачку. Стояла неимоверная жара. Солнце пекло — невозможно терпеть, не менее 45°. Скинул рубашку, брюки, остался в одних закатанных по колено кальсонах. Обливаюсь потом и до одури гоняю тачку со щебенкой. В вагоне приходится кучки щебня еще разравнивать лопатой. Хочется пить и хоть немного облиться водой, но воды нигде нет. Через какой-нибудь час на руках появились с непривычки волдыри. Рукавиц нет, а ручки тачки шероховатые, трапы старые, местами доски разной толщины. Это отдается на пальцы и вызывает боль. Но что поделаешь? Надо работать.

Моментами я был на грани такого физического ослабления от непривычного перехода к такой тяжелой физической работе — чувствовал, что вот-вот упаду. Скрипел зубами, брал себя в руки и вез тачку дальше, вернее полубежал, т. к. психологически невозможно тачку катить тихим ходом, а тут еще моментами давала о себе знать старая-старая операция. Я сам не понимал, как выдерживал эти первые дни работы в карьере. Но дни шли и организм втягивался в эти новые условия, привыкал. Большой неприятностью было возвращение в лагерь под непрерывным дождем, лившим целую неделю. Под ногами вязкая и жидкая грязь, налипающая теперь уже не на ботинки и лапти, а на какие-то чудовищные чуни из камерной резины, но это лучше, чем мокрые ноги с размоченными, как тряпка, пальцами.

В конце июля или начале августа меня неожиданно вызвали в третий отдел. В чем дело, что им от меня надо? Вошел в кабинет — сидит за столом майор. Не здороваясь, предложил сесть. Достал какую-то папку, открыл ее и про себя начал читать первую страницу. Она мне хорошо видна. На ней много всяких резолюций, написанных и красным цветом, и черным, и синим. Ну думаю, какая-то, наверное, кляуза. Готов к отпору. Теперь я ученый, не новичок. Прочитав эту страницу, отложил папку в сторону. Из другой извлек какой-то печатный бланк, напоминавший протокол допроса.

Это и был протокол допроса. Ну, подумал, начинается история сначала. Майор посмотрел пристально на меня и задал вопрос: «Вы писали что-нибудь в Верховный Совет?» Писал, ответил я. «Тогда вот что: мне необходимы ваши показания по затронутым вопросам в вашем письме, оформить в виде протокола допроса. Факты будете говорить только касающиеся лагерей. Тюрем и следствия не надо, т. к. те работники получили соответствующее наказание, поэтому на них останавливаться незачем. Рассказывайте все по порядку, как было изложено в вашем письме». Каждую страницу я должен был подписывать; протокол получился в несколько страниц. Я был удивлен его спокойному вежливому тону, просто не верилось. Значит, дошла моя рисковая писанина и, очевидно, никаких печальных последствий для меня не принесла.

Когда протокол был закончен, он поинтересовался, где я работаю. Я довольно резко ответил: «Странный вопрос, гражданин начальник, как будто Вы не знаете, где могут работать „контрики“, в создавшихся условиях в связи с войной — только с ломом в руках, или тачки гонять, или лес пилить». Он улыбнулся и заявил: «Вот это вовсе не обязательно. Вы свободны, идите».