Десять лет в изгнании

Один остроумный человек заметил, что Бонапарт носил ад в сердце и хаос в голове; первое, возможно, справедливо, второе же сомнительно, ибо, как бы беспорядочны ни были речи Бонапарта, цель его оставалась предельно ясной. Чем больше путаницы он вносил в мысли всех и каждого, тем лучше понимал их интересы и с тем большей легкостью рассчитывал ими воспользоваться.

Примерно в то же время он, отправляя генерала Леклерка на Сан-Доминго, назвал его нашим зятем. Это королевское «мы», превращавшее всех французов в собственность этого семейства, произвело на меня самое гнетущее впечатление.²¹⁶ Бонапарт потребовал, чтобы его хорошенькая сестра отправилась со своим супругом на Сан-Доминго, и это подточило ее здоровье.²¹⁷ Удивительное проявление деспотизма со стороны того, кто в собственной семейной жизни очень мало походил на человека строгих правил! О морали он вспоминает лишь тогда, когда видит возможность с ее помощью смутить одних и обольстить других. От людей к нему близких я знаю, что в ранней юности он с удовольствием заставлял своих сестер подниматься с постели во время болезни, разлучал братьев с их женами, — одним словом, показывал свою власть, чиня мелкие неприятности родным, в ожидании той поры, когда судьба позволит ему сделаться бичом всего человечества.

С вождем негров, Туссеном-Лувертюром, Бонапарт впоследствии подписал мирный договор.²¹⁸ Туссен был преступник, но это не помешало Бонапарту заключить с ним мир на определенных условиях и тотчас их нарушить. Туссена привезли во Францию и заточили в тюрьму, где он вскоре нашел самую жалкую смерть. Возможно, об этом своем злодеянии Бонапарт даже не вспоминает, ведь оно навлекло на него меньше обвинений, чем все остальные черные дела. Его совесть беспамятна, ибо в мире, возможно, нет другого человека, которому были бы так же чужды угрызения совести. Для него не существует ни добра, ни зла, существуют лишь удачные или неудачные расчеты. Не думаю, чтобы он почитал человеческую натуру способной на что-либо иное.

Оказавшись в здании Монетного двора в Петербурге, я была поражена мощью машин, приводимых в движение единой волей; все эти молоты и наковальни походят на ненасытных людей или, скорее, хищных животных; дерзните пойти против них, и они вас уничтожат.²¹⁹ Однако за всем этим мнимым буйством стоит точный расчет; всеми этими пружинами управляет одна-единственная рука. Зрелище это могу я назвать символом тирании Бонапарта: он истребляет тысячи людей так же безжалостно, как эти молоты бьют по меди или серебру, а прислужники его по большей части так же бесчувственны, как дерево и железо, действующие лишь по чужой указке. Невидимый источник движения покорных человеческих машин — дьявольская воля, которая, расчислив наперед все последствия, превращает нравственную жизнь в раболепное орудие деспотизма. Довершим сравнение: в обоих случаях, дабы прекратить работу всего механизма, довольно остановить ту руку, которая приводит его в действие.

По обыкновению, лето я провела в Швейцарии, наслаждаясь обществом моего отца.²²⁰ Он был донельзя возмущен тем оборотом, какой приняли события во Франции, и, страстно любя истинную свободу и так же страстно ненавидя народную анархию, ощутил потребность после многолетней борьбы с демагогией всех возвысить голос против тирании одного. Отец мой любил славу и, несмотря на всю свою рассудительность, не презирал людей, идущих на риск ради того, чтобы снискать одобрение публики:

Я славой дорожу; пусть знает целый свет:
Для смертных за труды награды лучшей нет.²²¹

В самом деле, пословица, приравнивающая глас народа к гласу Божьему, есть не что иное, как выражение того чудесного действия, которое производит на душу человеческую это всеобщее одобрение и которое, возможно, ослабело бы, знай мы в лицо всех тех, кто выказывает сочувствие нашим поступкам. Я прекрасно понимала, какими опасностями чревата для меня публикация сочинения моего отца, направленного против первого консула, однако не могла найти в себе силы помешать ему пропеть эту лебединую песнь над могилой французской свободы. Итак, я посоветовала ему продолжать работу, решение же вопроса о том, следует ли предать написанное гласности, мы решили отложить до следующего года.²²²