Десять лет в изгнании

В Париже я остановилась в доме, который наняла так недавно, что пожить в нем еще не успела;³³³ выбирала я его с великим тщанием, воображая, как буду беседовать в гостиной с любимыми друзьями; такие беседы, по моему глубокому убеждению, — первейшее из удовольствий, доступных человеку. Я вошла в этот дом, твердо зная, что мне придется тотчас же из него уйти; ночами я гуляла по комнатам, и радости, какие я могла бы здесь испытать, казались мне тем более пленительными, чем менее они были доступными. Жандарм мой каждое утро навещал меня и, словно в сказке о Синей Бороде, задавал один и тот же вопрос;³³⁴ он спрашивал, готова ли я к отъезду, а я всякий раз имела слабость просить его еще об одном дне отсрочки. Друзья ежедневно приезжали ко мне обедать; порой, словно стремясь показать, что чаша грусти испита до дна и в ней не осталось ни капли, мы веселились; готовясь к столь долгой разлуке, мы стремились обходиться друг с другом как можно более любезно. Друзья говорили мне, что этот жандарм, всякий день являющийся ко мне, напоминает им о временах Террора, когда палачи так же исправно приходили за своими жертвами.

Кого-то, возможно, удивит, что я сравниваю изгнание со смертью,³³⁵ однако сам Болингброк считал возможным обсуждать, какая из этих кар страшнее.³³⁶ Цицерон мужественно принял весть о проскрипции, но изгнания перенести не смог.³³⁷ Люди чаще выказывают мужество, поднимаясь на эшафот, чем прощаясь с родиной. Во всех судебных уложениях к пожизненному изгнанию присуждают за тягчайшие преступления, во Франции же по прихоти одного человека на любого может обрушиться та кара, к какой совестливые судьи приговаривают даже самых страшных злодеев лишь скрепя сердце.

Изгнание во всех видах — начиная от высылки из Парижа или из Франции и кончая заточением в замке — средство устрашения, к которому император Наполеон, стремясь принудить к повиновению французское хорошее общество, прибегал охотнее всего. Французы так дорожат жизнью в родной стране, изобилующей изысканными и разнообразными светскими наслаждениями, что изгнание из отечества причиняет им куда больше мучений, чем представителям любого другого народа. Императору хорошо известна эта особенность его подданных; поэтому он так часто карает их изгнанием, допуская еще больше произвола, чем во всех прочих случаях. Тюремное заключение и смертная казнь вызывают в народе сочувствие и трепет, приуготовляющие его к сопротивлению. Поэтому к подобным средствам деспоту приходится прибегать лишь в случаях исключительных. Пролитие крови требует дополнительных усилий даже от того, кого оно не пугает во всех прочих отношениях, а дополнительные усилия тяжелы. Другое дело — высылка; это мера по видимости столь покойная, столь умеренная, что всякий деспот предпочтет ее любым другим, более громким наказаниям; ведь отправляя неугодных в изгнание, он вселяет в души очень много страха, производя в обществе очень мало шума. Я, однако, без труда могу доказать, что из всех средств, предоставленных государю, изгнание есть мера самая опасная именно по причине легкости, с какою к ней прибегают, и самая пагубная по причине последствий, к каким она приводит. Общественное мнение в странах, где, как во Франции, люди не привыкли уважать свободу граждан, неохотно заступается за изгнанников. Выказать сочувствие к ним значит самому подвергнуться опасности быть изгнанным, меж тем в странах, где издавна царит произвол, люди забывают, что чужого горя не бывает и что одолеть тиранию в одиночку невозможно: противостоять ей надобно сообща.