Десять лет в изгнании

Парижан, желавших взглянуть на генерала Бонапарта, собралось так много, что они помещались даже на крышах. Генерал смотрел на всех этих людишек, которых он намеревался при первой же возможности подчинить своей воле, с беспечным любопытством. Нетрудно было заметить, что притязания пятерых государственных мужей, входящих в Директорию,³⁰ на верховную власть кажутся ему по меньшей мере смешными и что речь свою он произносит с нарочитой небрежностью. Между тем речь эта была посвящена предметам чрезвычайно важным и, среди прочего, предвещала наступление в Европе эпохи представительного правления. Однако уже в эту пору Бонапарт видел в убеждениях не более чем средство. Республиканские прокламации не помешали ему уступить древнюю Венецианскую республику Австрии.³¹ Он дал генуэзцам весьма мудрые советы касательно способов уберечься от демагогии³² — и в то же самое время призывал переменить государственное устройство Швейцарии под тем предлогом, что некоторые ее кантоны подчиняются правлению аристократическому. Человек этот твердо убежден, что все кругом исходят только из собственной своей корысти, а во всех рассуждениях о нравственности и искренности видит нечто вроде формул вежливости, помещаемых в конце письма и вовсе не означающих, что пишущие намерены покорно служить тому, чьим покорным слугой они себя именуют. Г-н де Талейран отвечал генералу Бонапарту весьма льстивой речью, в которой упомянул о его любви к Оссиану.³³ В самом деле, ходили слухи, будто он питает пристрастие к этому поэту, однако я не думаю, что такой человек способен удовольствоваться сердечными мечтаниями и туманными пейзажами.

В конце 1797 года, когда происходил этот прием генерала Бонапарта в Люксембургском дворце, в Париже только и говорили что о скорой высадке французов в Англии.³⁴ Один из самых известных депутатов сказал, что, если французское правительство не атакует Англию, оно сделается посмешищем всей Европы. На празднестве, устроенном в честь Директории на Марсовом поле, был представлен захват английского корабля французскими войсками. Я заметила на это, что если французы и отбивают у англичан корабли, то лишь когда находятся на суше. Члены Директории простили мне эту шутку, ибо следует признать, что, несмотря на революционные заблуждения, у них было довольно терпимости. Только деспоты, причем деспоты раздражительные, каков Наполеон, карают за одно-единственное слово как за преступление. Гиббон сообщает, что Каракалла приказал отрубить голову некоей женщине за неуместную шутку (an unseasonable witticism).³⁵

Директория поручила высадку в Англии генералу Бонапарту; он побывал на побережье и, сочтя высадку невозможной, возвратился в Париж, полный разнообразных планов.³⁶ Из них самым выгодным казалось ему возобновление войны против Австрии, и именно с этой целью он уполномочил Директорию отдать генералу Бернадоту, в ту пору французскому послу в Вене, такие приказания, которые привели бы к разрыву между Францией и Австрией;³⁷ неизвестно, чего он желал больше: составить себе имя и на объявлении войны, и на заключении мира или же повредить генералу Бернадоту, в котором уже тогда предчувствовал соперника, способного поднять стяг великодушия против знамени преступления. В эту смутную пору Бонапарт каждый вечер навещал члена Директории Барраса, у которого нередко бывала и я;³⁸ здесь он старался придать себе вид непринужденный либо исполненный достоинства, но не умел приискать необходимого тона ни для того, ни для другого, ибо естественным он бывал лишь в роли деспота.

Однажды наедине с Баррасом он пустился в рассуждения о своем влиянии на народы Италии. «Они желали провозгласить меня герцогом Миланским или королем Италии, но я ни о чем подобном не помышляю». — «И правильно делаешь, — отвечал Баррас, — ведь если завтра Директория вознамерится отправить тебя в тюрьму Тампль, не найдется и четырех человек, которые бы этому воспротивились». При этих словах Бонапарт вскочил и стремглав выбежал из гостиной, а назавтра объявил Директории, что решился начать экспедицию в Египет.³⁹ В самом деле, народный дух во Франции был еще слишком силен; время для поворота в обратную сторону еще не пришло. Директория имела довольно власти над умами; ее считали могущественной, а во Франции слыть могущественным значит быть им на деле.

Несколькими месяцами раньше Бонапарт отправил генерала Ожеро из итальянской армии в Париж — помочь Директории совершить черное дело и уничтожить народное представительство,⁴⁰ причем удивительным образом ему удалось прослыть надеждой партии порядочных людей в то самое время, когда их его же стараниями готовились изгнать из Законодательного корпуса. Впрочем, уже в ту пору можно было понять, что он всегда действует исключительно по расчету, а роялисты больше любили людей, руководствующихся расчетом, чем истинных республиканцев, которые руководствовались убеждениями.