Десять лет в изгнании

Сыновья мои попытались испросить аудиенции у императора, пребывавшего в ту пору в Фонтенбло; им объявили, что если они немедленно не уедут, их арестуют. Тем более опасно было показываться там мне самой. Из Блуа, где я находилась,⁴⁹⁶ следовало направиться в Коппе, причем по дороге ни в коем случае не забывать о том, что от Парижа меня должно отделять не меньше сорока лье. В тридцати восьми лье, сказал Савари, я стану для властей легкой добычей — выражение, достойное министра-корсара.⁴⁹⁷ Итак, когда императору приходит на ум обречь кого-то на изгнание, ни сам изгнанник, ни его друзья, ни даже его дети не имеют права заступиться за несчастного, которого отлучают от привычного образа жизни и от сношений с близкими людьми; император, вполне обоснованно именующий изгнание, откуда осужденному, особенно если это женщина, нет возврата, проскрипцией, не оставляет страдальцам ни малейшей возможности оправдаться, — да и какие, впрочем, могут быть оправдания у человека, имевшего неосторожность прогневить императора?

Хотя мне предписали держаться от Парижа на расстоянии не меньше сорока лье, путь мой лежал через Орлеан — город весьма унылый, в котором, однако, жили благочестивые особы, избравшие его своим прибежищем. Я не решилась увидеться с кем-либо из местных жителей, но позволила себе прогуляться по улицам; остановившись у памятника Жанне д’Арк, я подумала: «Без сомнения, в ту пору, когда ока освободила Францию от владычества англичан, Франция была куда более свободной, куда более французской, чем ныне».⁴⁹⁸ Странное чувство испытываешь, гуляя по городу, где не знаешь ни единой души. С неким горьким наслаждением сознавая свое одиночество, смотрела я на Францию, которую покидала, возможно, навсегда; я не произносила ни слова, всей душой отдаваясь созерцанию. Прохожие порой останавливались подле меня, ибо лицо мое, должно быть, невольно обличало страдание, однако очень скоро они вновь пускались в путь, ведь чужое горе в этой стране уже давно стало делом привычным.⁴⁹⁹

В пятидесяти лье от Швейцарии по французской земле тянется цепь цитаделей и тюрем; целые города здесь служат темницами людям, лишившимся свободы по слову одного человека, рабам несчастья, влачащим свои дни в неволе вдали от мест, милых их сердцу В Дижоне пленные испанцы, отказавшиеся дать клятву не вредить Франции, в полдень приходили на городскую площадь погреться в лучах солнца, которое почитали за земляка; с бесконечным изяществом кутались они в изорванные плащи и гордились нищетой — плодом собственной их неподкупности; они находили удовольствие в страданиях, роднивших их с бедствиями неустрашимого их отечества.⁵⁰⁰ Иной раз они входили в кофейню, чтобы перелистать газеты и попытаться за ложью врагов разглядеть судьбу друзей; лица их оставались недвижны, но не бесстрастны; видно было, как воля смиряет силу. В Осонне жили пленные англичане; накануне один из домов загорелся: пожар был потушен благодаря мужеству пленников. Испанцы томились в плену и в Безансоне.⁵⁰¹ В тамошней крепости вместе со ссыльными французами жила благородная особа, прибывшая сюда, дабы не разлучаться со своим отцом. Ангел доброты, она уже давно и невзирая ни на какие опасности разделяла участь того, кто дал ей жизнь.⁵⁰²

На границе Франции и Швейцарии высоко в горах высится замок Жу, в котором содержатся узники, чья судьба неизвестна подчас даже их родным. Именно в этой тюрьме погиб от холода Туссен-Лувертюр; он страдал не безвинно, ибо сам был жесток, однако разве император, обещавший сохранить ему свободу и жизнь, имел право обречь его на смерть?⁵⁰³ В тот день, когда я проезжала в виду замка Жу, погода стояла отвратительная; я думала об этом негре, внезапно перенесенном в Альпы, ставшие для него ледяным адом;⁵⁰⁴ я думала о других, более благородных узниках, как о тех, что томились в этой тюрьме некогда, так и о тех, что не покинули ее и по сей день; мне приходило на ум, что, попади я в одну из подобных темниц, я осталась бы в ней навсегда. Ничто не способно так ясно показать тем немногочисленным народам, что еще наслаждаются свободой, на какую неволю осуждены все человеческие существа под властью Наполеона. В любых других деспотических государствах сохраняются обычаи, законы, верования, на которые монарх, каким бы самодержавным он ни был, покушаться не дерзает, но во Франции и в Европе, покорившейся Франции, все создано заново, а потому прошлое здесь никому и ни в чем не служит порукой; здесь всякий вправе опасаться всего чего угодно и надеяться на все что угодно, ибо все зависит от умения не прогневить человека, дерзающего видеть в себе и только в себе венец всего рода человеческого.