Десять лет в изгнании

В царствование Людовика XIV короля, конечно, окружали льстецы, однако за лесть нация, если можно так выразиться, получала достойную плату, ибо этот король гордился великими людьми, прославившими его век. Бонапарту же потребны одни лишь орудия; ни один гений, на каком бы поприще он ни действовал, его одобрения не заслужит; великий поэт, не коснись он даже в своих сочинениях ни одного предмета, способного оскорбить Бонапарта, уязвит властителя хотя бы тем, что отвлечет внимание публики от его особы. Осмелюсь ли напомнить, что Бонапарт не мог спокойно слышать разговоры о том, что г-жа Рекамье — красивейшая женщина Парижа,²⁰⁵ а я — женщина, лучше всех владеющая искусством беседы? Он терпеть не может ничьего первенства ни в каком роде, идет ли речь о мужчинах или о женщинах. Он желает повелевать нацией анонимов; толпа, обязанная маршировать под его знаменами, повиноваться его приказаниям и жить и умирать в безвестности, должна оставаться безымянной; запоминания достойны лишь те буквы, из которых составлено его имя. Он желает командовать муравейником, включающим в себя тех, кого прежде звали немцами, итальянцами, французами и кого отныне надлежит именовать не иначе как подданными Бонапарта; человеком или даже чем-то большим, нежели человек, он почитает лишь самого себя. Астроном Мешен²⁰⁶ однажды сообщил министру внутренних дел, что он открыл новую планету и испрашивает дозволения представить ее первому консулу. Астроном точно усвоил новые правила поведения: будь у Бонапарта такая возможность, он приказал бы и самим звездам блистать на небе только с его разрешения.

В том же году первый консул приказал Испании объявить войну Португалии, и несчастный король этой славной державы обрек свою армию на этот поход, столь же подневольный, сколь и несправедливый. Он пошел войной на соседнюю страну, не желавшую ему никакого зла, на союзницу Англии, которая после выказала себя истинным другом Испании, — и все это ради человека, который уже готовился лишить испанского короля всего, чем тот владел.²⁰⁷ Когда знаешь, с какой энергией те же испанцы взялись затем за возрождение мира, начинаешь понимать, что такое нации и стоит ли отказывать им в законных способах выражать свое мнение и определять свою судьбу.

Весной 1801 года первый консул решил сотворить короля, причем короля из рода Бурбонов; он посадил его на престол Тосканы, которую окрестил по-ученому Этрурией, и тем самым положил начало грандиозному европейскому маскараду.²⁰⁸ Несчастного испанского инфанта выписали в Париж, дабы французы увидели, как первый консул унижает принца древнего рода, унижает если не гонениями, то благодеяниями.²⁰⁹ С этим королевским агнцем Бонапарт впервые испробовал, каково это — заставить короля ожидать аудиенции в твоей прихожей.

Он позволил публике рукоплескать ему в театре, когда со сцены прозвучали слова:

Я королей творил, отвергнувши корону,

²¹⁰—

сам же он в это время замышлял, когда представится случай, сделаться больше чем королем. Каждый день молва доносила вести о новых промахах несчастного короля Этрурии.²¹¹ Разглядывая сокровища Музея искусств и Кабинета естественной истории,²¹² он задавал по поводу рыб или четвероногих вопросы, которые не возникли бы у получившего хорошее воспитание двенадцатилетнего ребенка; меж тем царедворцы выдавали их за доказательства его острого ума. По вечерам его отвозили в дом министра внутренних дел, где общество состояло из новоявленных светских дам вперемешку с танцовщицами из Оперы;²¹³ свежеиспеченный король, несмотря на всю свою набожность, предпочитал танцевать с этими последними, а назавтра присылал им в знак своей благодарности прекрасные и поучительные книги, призванные довершить их образование. То была удивительная пора в жизни Франции — пора перехода от революционных обыкновений к обыкновениям монархическим; смешные стороны тех и других превосходно уживались меж собой, а поскольку первым была точно так же чужда независимость, как вторым — достоинство, беспринципная власть, не брезговавшая ни тем, ни другим наследством, без труда усваивала себе черты обоих.

14 июля того года, о котором я веду речь, Франция в последний раз отпраздновала годовщину Революции;²¹⁴ в напыщенном воззвании три консула напомнили нации обо всех благодетельных последствиях этого дня. Между тем в душе первый консул поклялся уничтожить их все без изъятия. Он намеревался значительно увеличить налоги, выстроить во Франции множество новых Бастилий,²¹⁵ обрекать неугодных на изгнание и заключать их в темницы без суда и следствия, оставив далеко позади беззаконие Людовика XIV; впрочем, этот человек всегда поступал именно так — сегодня давал обещание, а завтра его нарушал. Сборник его воззваний и манифестов — книга в высшей степени странная; это форменная энциклопедия противоречий, которая призывает подданных одновременно к войне и к миру, восхваляет вместе просвещение и предрассудки, свободу и деспотизм, превозносит и бранит разом все правительства и все религии.