Десять лет в изгнании

Бонапарт захватил Ганновер;³⁰⁴ он расширил свои итальянские владения; его войска занимали Швейцарию и Голландию. Он неистовствовал, требуя, чтобы, в соответствии с Амьенским договором, англичане вывели свои войска с острова Мальта и тем самым лишились единственного порта в Средиземном море.³⁰⁵ Заключение Амьенского договора было большой ошибкой; предлогов для возобновления войны оставалось предостаточно даже и после его подписания, однако по сравнению с великим делом свободы, на защиту которого англичане намеревались встать, те требования, которые они предъявили в своем манифесте, были уж чересчур незначительны; речь шла о выводе французских войск из Швейцарии и Голландии, о предоставлении Италии и Ганноверу права самостоятельно распоряжаться своей судьбой. Благороднейшая из всех войн, какие вело общество после Рождества Христова, началась по видимости с заурядного дипломатического спора. Англичане считают ниже своего достоинства объясняться с Европой; красноречие они сберегают для внутреннего употребления. Между тем им следовало бы заботиться и о мнении жителей континента, имеющих немалое влияние на европейские дела. Бонапарт, воображая себя королем, разослал всем архиепископам и епископам Франции циркулярное письмо с просьбой молиться об успехе его войска. Горе тем, кто повиновался! Тот же самый архиепископ Эксский, который за эти годы стал архиепископом Турским и которому уже нечего было терять, в своем послании призвал паству объединиться вокруг правительства по-отечески заботливого и просвещенного, неколебимого и законного.³⁰⁶

В эти дни один из моих друзей навестил старшего Порталиса, тогдашнего министра вероисповеданий.³⁰⁷ Министр был вне себя от радости. «Вы читали послание архиепископа Турского? — спросил он. — По-моему, он отдает должное достоинствам первого консула. Мы, разумеется, в похвалах не нуждаемся! Но одно словечко там сказано весьма удачно: законное правительство. Законное, слышите? Человек, короновавший Людовика XVI, назвал наше правительство законным. Ничего другого нам и не требовалось». Странная вещь: тираны, почитающие себя вправе угнетать нации, более всего тревожатся о том, законно ли они взошли на престол! В тирании они сознаются куда охотнее, чем в узурпации.

Накануне объявления войны Бонапарт, принимая в Тюильри лорда Уитворта, всякий раз подвергал английское правительство самым неприличным нападкам, подкрепляя слова яростными жестами, столь же смешными, сколь и подлыми. Лорд Уитворт, разумеется, старался не подпускать первого консула к себе слишком близко и для этого выставлял вперед ногу; вдобавок сам он находился под защитой рослых и статных англичан, имевших весьма внушительный вид.³⁰⁸ Бонапарт не мог постичь, отчего громы и молнии, которые он обрушивает на голову английского посла, не производят обычного действия и не рождают ни малейшего страха; между его безумной яростью и настоящим умом пролегало море, а также — что куда важнее — гордость и независимость. Зачем Бонапарт так часто устраивал подобные сцены представителям иностранных держав, аккредитованным при его дворе? Быть может, скажут мне, он не умел владеть собой, а в таком случае все ваши рассуждения о его характере неверны? Нет, все дело в том, что он полагает — и имеет достаточно оснований полагать, — что его слова вселяют во всех, кто его слушает, безграничный страх. Прежде чем европейские нации пробудились ото сна, Европа знала лишь одну разновидность храбрости — военную, меж тем людям, выказывавшим величайшую отвагу на поле боя, решительно недоставало твердости характера, а тех, чей характер слаб, легче всего смутить резкими речами, устрашающими куда больше, чем самые чудовищные поступки; на англичан, однако, все подобные средства не оказывали ни малейшего воздействия, и пускать их в ход против них было не слишком умно. Впрочем, я уже говорила и не устану повторять: людей, движимых убеждениями, а не корыстью, Бонапарт не понимает; подобно тому как крестное знамение, по преданию, отнимает силу у дьявола, так чужая совестливость отнимает разум у императора.