Десять лет в изгнании

В Коппе я узнала, что во время болезни, в девять дней положившей конец его жизни, батюшка не переставал тревожиться о моей участи. Он упрекал себя за публикацию последней книги, полагая ее причиной моего изгнания, и в горячке, дрожащей рукой, написал первому консулу письмо, в котором уверял, что я к этому сочинению касательства не имела и, напротив, возражала против его напечатания. Глас умирающего, исполненный беспримерного величия, последняя просьба человека, который сыграл такую большую роль в истории Франции и который молит всего-навсего о возвращении его родных в тот город, где они явились на свет, и о прощении тех опрометчивых поступков, какие могла совершить его дочь в юные годы, — против всего этого, казалось мне, не способно устоять ни одно сердце, и хотя я знала характер Бонапарта, со мной происходило то, что, я полагаю, происходит со всяким человеком, страстно желающим избавления от большой беды: я питала надежду, хотя надеяться мне было не на что. Первый консул получил письмо батюшки и, по всей вероятности, счел на редкость глупыми мои упования на то, что оно способно тронуть его сердце. На сей счет я с ним совершенно согласна.

Суд над Моро продолжался,⁴⁰⁴ и, хотя газеты хранили по этому поводу единодушное молчание, одного лишь известия о речи, произнесенной в его защиту, оказалось довольно, чтобы пробудить души ото сна; никогда у Бонапарта не было в Париже столько противников, как в эту пору. Французам более, чем любому другому народу, потребна свобода печати; им надобно думать и чувствовать сообща; ощущения соседа электрической искрой воспламеняют их души, порознь же они испытывать энтузиазм не способны. Поэтому всякий, кто хочет править ими деспотически, не должен позволять общественному мнению высказывать себя в какой бы то ни было форме; Бонапарт же добавил к этой идее, естественной для всех тиранов, хитрость, характерную для нашего времени: его газеты публикуют то, что им прикажут, но при этом притворяются свободными и делают вид, будто выражают мнение общества. Следует признать, что французские писатели не имеют себе равных в искусстве каждое утро твердить одни и те же софизмы и по доброй воле без меры усердствовать в раболепстве.

Когда следствие по делу о заговоре только начиналось, газетчики оповестили всю Европу, что Пишегрю удавился в тюрьме Тампль. Во всех газетах появился чудовищно нелепый протокол, полный анатомических подробностей; творцы этой лжи не сумели сообщить ей правдоподобный характер; недаром говорят, что в иных обстоятельствах преступление смущает даже тех, кто с самым невозмутимым видом хвастает готовностью его совершить. Известно почти наверняка, что задушить генерала Пишегрю было поручено одному из мамелюков Бонапарта, а приказ ему отдал Савари.⁴⁰⁵ Отважный генерал уже много дней томился в тюрьме, лишающей мужества даже величайших храбрецов; вообразите же, что он почувствовал, когда подлые трусы явились убивать его, а он не мог даже надеяться, что друзья узнают, какой смертью он умер, что они отомстят за него и не позволят надругаться над его памятью! Должно быть, Господи, ты озарил его душу светом своего милосердия, ибо ждать помощи от людей ему в тот миг не приходилось.

На первом допросе Пишегрю выказал большое мужество; он пригрозил предать огласке переговоры Бонапарта с вандейцами, во время которых тот сулил возвратить французский престол Бурбонам.⁴⁰⁶ Иные утверждают, что Пишегрю подвергли пыткам так же, как двух других заговорщиков, один из которых, Пико, показал суду искалеченные руки;⁴⁰⁷ если верить этим людям, Пишегрю и убили для того, чтобы французский народ не узнал, что одного из его верных защитников пытали, словно раба. Мне это последнее предположение убедительным не кажется; поступки Бонапарта неизменно продиктованы расчетом, а убивать Пишегрю из этих соображений было бы вовсе нерасчетливо; куда более правдоподобна другая догадка: предстань перед судом и Моро, и Пишегрю, это окончательно взволновало бы общественное мнение. На заседаниях и без того присутствовали огромные толпы; группа офицеров, во главе которой стоял честный и благородный человек, генерал Лекурб, выказывала генералу Моро самое живое сочувствие, не думая о последствиях.⁴⁰⁸ Уважение к Моро было так велико, что когда его вводили в залу суда, жандармы брали на караул.⁴⁰⁹ В обществе начинали уже подозревать, что честь в данном случае принадлежит гонимому, однако в самый разгар этих событий Бонапарт провозгласил себя императором и тем отвлек французов от размышлений такого рода; раскаты грома, сопутствовавшие его возвышению, укрывали его куда надежнее, чем если бы он действовал в атмосфере безоблачной.