Десять покушений на Ленина. Отравленные пули

Каплан знала, что самым яростным противником Ленина является Абрам Гоц. От одной мысли, что Ленин стал Председателем Совета Народных Комиссаров, он приходил в бешенство. Малейший успех большевиков раздражал и мучил. Гоц принимал отчаянные попытки устранения Ленина от руководства революцией. Все они заканчивались провалами. И вдруг в отряде Семенова появилась Каплан. Находка для партии эсеров. Семенов твердо уверовал в новоявленную Шарлотту Кордэ и рассказал о ней Абраму Гоцу и Дмитрию Донскому.

По совету Гоца глава московских эсеров Донской решил встретиться с Фанни Каплан. Не похудеет же он от того, что лишний раз назовет Каплан "надеждой революционной России", "звездой народовластия". Возвеличит уголовное убийство до "героического акта" во имя Родины и Свободы. Нет, не похудеет…

У Смоленского рынка, там, где за недостатком мест в торговых помещениях еще недавно продавали прямо с возов разнообразную снедь, торговали вразнос бойкие лотошники, а сейчас примостилась барахолка. На бульварчике, покрытом тусклой пылью, усеянном шелухою от семечек, на облезлой лавочке сидели трое.

Никто не обращал внимания на этих людей, ничем не выделявшихся из тутошней публики. Один, это был Семенов, — обликом похож на мастерового из удачливых — усики в ниточку, жесткий котелок на голове. При кожанке, а вместо манишки — сатиновая косоворотка. Ну и пусть, если так ему хочется. Другой — в офицерском френче, но, кажется, с чужого плеча. Не видно, чтобы спарывались погоны. Когда их спарывают, остается невыгоревший след. В офицерских ремнях с портупеями, в фуражке без кокарды, в безоправном пенсне, не "чеховском", с дужкой, а простом. И, наконец, то ли барышня, то ли дама, она близоруко щурилась и то и дело перекидывала с груди на спину черную длинную косу.

Лавка была простецкая, без спинки, изрезанная перочинными ножами. Семенов сел так, чтобы видеть бульвар и рынок. Прошел какой-то оборванец с тоскливой, чахоточной обезьянкой на руках. Спросил, не купят ли ее почтенные господа. Услыхав отказ, смачно выругался. "Чего только на Руси не увидишь", — сказал Семенов, лишь бы что-то сказать. Разговор не клеился. Все трое почему-то испытывали неловкость. Ее разрядил Донской, как самый старший, что ли? Он поправил портупею, чиркнул сделанной из винтовочной гильзы позеленелой зажигалкой — курил не махорку, папиросы — и кратко, повелительно приказал, чтобы Фанни Ефимовна рассказала о себе.

Готовая к этому неизбежному вопросу — уже довелось "исповедоваться" и Коноплевой, и Семенову — она потеребила тяжелую косу, моргнула близорукими глазами и с неожиданной откровенностью начала:

— Родилась в большой семье. Какая бывает семья у бедного еврейского учителя? Детей полна куча. Нужда — непролазная. Но отец — Каплан вдруг застенчиво улыбнулась — дал мне приличное домашнее образование. Пристально посмотрела на Донского и со значением добавила:

— "Университет" я закончила на каторге.

И умолкла. Заметила нетерпеливое переглядывание Донского и Семенова. Поняла: надо сокращаться. И, разом переменив тон, сказала:

— В 1906 году вместе с Маней Школьник и Ароном Шпайзманом готовила покушение на киевского генерал-губернатора.

— На Клейгельса покушалась, — перебил ее Донской. — Знаю, что струсили ваши коллеги.

— Вот уж нет, — возразила Каплан, — просто переменили почему-то план. Меня в свои намерения не посвятили. Вместо Клейгельса убили черниговского губернатора Хвостова…

— Не убили, а ранили, — поправил Семенов.

— Да, — согласилась Каплан. — Ранили. Арончика Шпайзмана повесили, а Мане Школьник дали двадцать лет каторги…

Донской досадливо поморщился. Кажется, она намерена рассказывать всю историю эсеровского движения.

— Нельзя ли покороче, — мягко сказал Дмитрий Дмитриевич. — Поближе к сути…

— Хорошо, — ответила Каплан, сникая. — У меня получилось нелепо: в комнате, где я квартировала в Киеве, вдруг ни с того ни с сего взорвалась припрятанная бомба. Не знаю почему.

— Понятно почему, — сказал Семенов, — не иначе, как хранили со вставленным запалом, так?

— Так, — подтвердила Каплан.

— Кислота разъела оболочку запала, и случился взрыв, — пояснил Семенов, будто при этом присутствовал.

— Возможно, — согласилась Каплан.

— И? — спросил Донской.

— И — смертная казнь, — гордо сказала Фанни. — Заменили пожизненной. Отбывала в Нерчинске. А точнее — сперва в Мальцевской тюрьме. Ее знаете?

— Знаю, знаю, создали в седьмом году, а в десятом прикрыли, — откликнулся Донской. Дальше…

— Дальше — перевели в Акатуй.

— Традиционная народническая тюрьма, — одобрительно сказал Семенов.

Каплан понравилась Донскому как боевик, как человек с твердой волей и крепкими эсеровскими традициями. Донской понравился Каплан как энергичный, смелый руководитель и, прежде всего, как человек "дела". Он сумел оценить ее безогладный героический порыв, с которым она выступала против Ленина. Каплан гордилась, что ее воодушевил и благословил на подвиг руководитель Московского бюро, член ЦК ПСР. Она шла на покушение от имени своей партии, от имени всех эсеров, защищавших народовластие.