Десять снов

Наконец, мужчина в белом зашел сбоку и принялся ровнять волосы за ушами. Они перестали лететь мне в лицо — я успокоился и открыл глаза. И тут же с улицы донесся крик: «Просяные лепешки! Ле-пе-о-шки, ле-пе-о-шки!» Послышался ритмичный стук деревянного молотка, которым толкут лепешки в ступе. Я видел продавца лепешек лишь в детстве, и мне захотелось взглянуть на него хоть одним глазком. Но в зеркале и намека не было на его отражение. Было слышно только, как он отбивает тесто.

Скосив глаза, я силился разглядеть торговца в уголке зеркала и вдруг увидел, что за решеткой кассы откуда-то взялась женщина. Смуглолицая, с густыми бровями, дородная. Волосы собраны в прическу «итигаэси», кимоно со сменным воротничком черного атласа. Она считала купюры, опустившись на одно колено. Купюры, кажется, были десятииеновые. Опустив длинные ресницы и поджав тонкие губы, женщина прилежно считала вслух. Считала она очень быстро, но купюры отчего-то все никак не кончались. На ее колене и лежало-то от силы купюр сто. Сколько ни пересчитывай сто купюр, их больше не станет.

Я рассеянно смотрел то на женщину, то на десятииеновые купюры, когда в какой-то момент мужчина в белом прямо над ухом громко сказал: «Давайте помоем голову». Это была отличная возможность разглядеть женщину получше, и, поднимаясь со стула, я обернулся к кассе. Но за решеткой кассы не было ни женщины, ни купюр — ничего.

Расплатившись и выйдя на улицу, я увидел, что слева от входа расставлено четыре или пять овальных кадок, где плавали во множестве красные, пятнистые, большие и маленькие золотые рыбки. А за ними стоял продавец. Подперев щеку рукой, продавец неотрывно смотрел на плававших рыбок. Он не обращал ни малейшего внимания на шумную многолюдную толпу. Некоторое время я ждал, наблюдая за продавцом золотых рыбок. Но за все это время он ни разу не шелохнулся.

Девятая ночь

В мире было неспокойно. Казалось, вот-вот разразится война. Неоседланные лошади из сгоревших конюшен буйствовали за стенами усадьбы. Днем и ночью, поднимая пыль, солдаты-пехотинцы пытались поймать их. А в доме все это время царила тишина.

Там жила молодая мать с двухлетним сыном. Отец куда-то ушел. Ушел безлунной ночью. Сидя на постели, он обулся в соломенные сандалии, повязал голову черным платком и вышел с черного хода. Тонкий луч светильника, который держала провожавшая его мать, прорезал тьму и осветил старый кипарисовик перед оградой дома.

Отец так и не вернулся. Мать каждый день спрашивала двухлетнего ребенка:

— Где твой отец?

Мальчик не отвечал. Спустя некоторое время он научился отвечать: «Там». И когда мать спрашивала его: «А когда он вернется?» — он, смеясь, вновь говорил: «Там». Тогда мать тоже смеялась. А потом учила его отвечать правильно — по многу раз повторять: «Скоро вернется». Но мальчик смог запомнить только «скоро». И иногда на вопрос «Где твой отец?», — он отвечал: «Скоро».

С наступлением ночи, когда все вокруг смолкало, мать, затянув пояс-оби и заткнув за него короткий меч в ножнах из акульей кожи, привязывала малыша тонким поясом к спине и тайком выходила через калитку. Мать всегда была обута в бамбуковые сандалии. Иногда мальчик засыпал за спиной у матери, убаюканный стуком ее сандалий.

Она шла на запад вдоль глинобитных оград, тянувшихся вокруг домов. Спустившись с пологого склона, они оказывались перед огромным деревом гингко. Если взять от него вправо, то в глубине, всего метрах в ста, — каменные ворота-тории[15]. С одной стороны от ворот — рисовые поля, с другой — заросли мелкого бамбука. Но у самых ворот начинается чаща темных криптомерий. Всего через тридцать-сорок метров пути по выложенной камнями тропе — лестница, ведущая к старому святилищу. Над выцветшим серым ящиком для подношений болтается веревка с большим колокольчиком. Днем, сбоку от колокольчика, можно увидеть табличку с надписью «Святилище Хатимана»[16]. Иероглиф «хати» записан необычно: в виде двух голубей, сидящих напротив друг друга. Есть множество и других табличек. В основном, это мишени, куда стреляли местные воины во время храмового празднества, и на каждой написано имя поразившего цель. Изредка это таблички о принесении в дар святилищу меча.

Всякий раз, когда мать проходила через ворота-тории, на ветвях криптомерии ухала сова. Слышалось шлепанье грубых сандалий. Перед святилищем мать останавливалась — дергала за веревку с колокольцем, склонялась в поклоне и хлопала в ладоши[17]. В этот момент сова почти всегда неожиданно смолкала. А мать всем сердцем возносила молитвы о благополучном возвращении мужа. Мать всей душой верила — раз ее муж самурай, то, если неизменно возносить молитвы божеству войны Хатиману, они непременно будут услышаны.

Мальчик часто просыпался от звука колокольчика и, обнаружив, что вокруг кромешная тьма, начинал плакать за спиной у матери. Тогда бормоча молитву, мать принималась укачивать его. Иногда ребенок успокаивался. Иногда принимался плакать пуще прежнего. Но как бы то ни было, заставить мать прервать молитву было непросто.