Десять вещей, которые я теперь знаю о любви

— Он и до этого терял в весе, — добавляет Тилли. — Но не так чтобы заметно. И пару раз, когда я была рядом, он выглядел уставшим. — Сестра качает головой. — И все. А потом он позвонил нам уже из больницы.

— Он ведь наверняка знал, что с ним что-то не так, — говорю я. Тилли берет второй кекс и разворачивает обертку. Я смотрю в чашку с кофе. — Он же врач, черт возьми! Хирург. Он много знает о… здоровье.

Си постукивает пальцами по столу.

— Он курит, Алиса. И пьет.

Я шумно втягиваю воздух.

— Алиса, может, расскажешь нам о своей поездке? — предлагает Тилли.

— Не сейчас.

Отпиваю кофе. Слишком слабый. Подхожу к раковине и выливаю остатки. Кухонное окно выходит в сад: скучный прямоугольник, заросший травой. Клумбы по углам газона все в сорняках. Отец скорее домосед. Когда я думаю о нем, на ум приходят обитые деревом стены, книги, шорох расправляемой газеты. Наблюдаю за тем, как дрозд скачет по газону, замирает, утыкается клювом в землю. Слышу, как мои сестры поскрипывают стульями, и представляю, как они переглядываются; Тилли делает знак Си, чтобы та промолчала.

— Они живут в шатрах, — говорю я, не оборачиваясь от окна. Голос звучит громче, чем я рассчитывала. — В Монголии люди живут в шатрах. Каждые три месяца они собирают все свое добро, грузят на верблюдов и отправляются куда-то еще.

— И зачем они так делают? — спрашивает Си.

— А мне нравится, — отвечаю. — Мне по душе мысль о том, чтобы всегда двигаться дальше.

Си начинает фразу, но Тилли обрывает ее на полуслове:

— А как они решают, куда идти?

Оборачиваюсь и пожимаю плечами.

— Не знаю, — говорю. — Наверно, идут туда, где есть вода.

Опираюсь на край раковины, кусаю ноготь.

— Так почему бы им не остаться на первом же месте, куда они придут? — спрашивает Си. — Если там есть вода.

— Сколько ему осталось? — задаю вопрос я.

Тилли растирает остатки кекса по тарелке.

— Врачи сказали, от трех до восьми недель, — произносит наконец Си.

— И это было две с половиной недели назад?

— Да.

* * *

Дождь льет все утро, типичный английский дождь, мерзенький, мелкий и слабый, а небо плоское, белое и скучное. Выхожу из дома после ланча. Тилли и Си я говорю, что мне надо купить одежду, и это правда, и, возможно, я именно это и собираюсь сделать, захлопывая входную дверь и спускаясь по ступенькам. Но потом я сажусь в метро и не выхожу, проезжая «Уоррен-стрит», «Гудж-стрит», «Лестер-сквер».

На «Чаринг-Кросс» в вагон заходит женщина с большими славянскими глазами, толкая перед собой коляску. Ее дочка, одетая в розовое вельветовое платье и белые сморщенные колготки, смотрит на меня не мигая. Я тоже смотрю на нее. Мама девочки бросает на меня взгляд. Ждет, что я улыбнусь, агукну, помашу рукой. А я просто смотрю в глаза малышки и чувствую странное облегчение.

Выхожу на станции «Кеннингтон» и поднимаюсь по лестнице, а не на лифте. Здесь на каждом углу можно встретить Кэла: начищенные черные ботинки, подстриженная бородка, забытый мной зонтик — чуть в стороне от его брюк, чтобы капли стекали на пол. Никого. Прошло шесть месяцев. Даже больше. Я могла бы уже смириться, но не стану. Тут все знакомо до боли. Вывеска возле входа на станцию; урна, переполненная пакетами из-под чипсов и еды навынос; железная решетка на окошке газетного киоска; узкая полоска тротуара под высокой кирпичной стеной, а дальше — отрезок Элберт-стрит, до пересечения с Пентон-плейс, где недостроенная высотка наползает на горизонт; щиты, разрисованные граффити, и синий брезент, что полощется на ветру в конце ряда домов, где раньше стояло еще одно здание.

Выхожу на Амелия-стрит. Намокшие волосы липнут к голове, а я не знаю, как мне быть. Скорее всего, он сейчас на работе. А если и дома, то что мне делать? Постучаться к нему? «Прости, Кэл, я тут вернулась из Монголии, просто проходила мимо и решила узнать, не женился ли ты. Да, кстати, еще папа болен, и мне от этого невыносимо». Опускаю голову и прибавляю шаг, иду по другой стороне дороги, мимо парка. Провожу ладонью по прутьям ограды и слушаю, как ветер треплет листву. Если Кэл выглянет из окна, то увидит меня. Расправляю плечи и задираю подбородок. Это красивая улица: длинный ряд дверных арок и аккуратных окон в кремовых рамах. Викторианцам было не наплевать на детали, как сказал бы Кэл с гордостью, такого не увидишь в тех домах, которые сейчас лепят за пару месяцев. Когда я пришла в гости в первый раз, он повел меня на крышу. На мне было что-то не по погоде короткое и тонкое. Он встал сзади, обнял меня за талию, и мы сделали полный круг, 360 градусов, от Биг-Бена до Хрустального дворца и обратно. Я показала ему, где какие созвездия — те, что было видно, и те, что мы разглядеть не могли. «Здесь, на крыше, ты счастливей, чем дома», — сказал тогда Кэл. А я смотрела на звезды и понимала, что он прав.

Нахожу окно нашей спальни. Его спальни. Герань все еще стоит на подоконнике, вон ее ярко-красные лепестки. За цветами всегда ухаживал он, поэтому неудивительно, что она выжила, но я все равно расстроилась.