Десять вещей, которые я теперь знаю о любви

Тогда я рассказала ему про Кэла, но это не могло объяснить мои прошлые поступки. Теперь я пытаюсь вспомнить, был ли отец бледен в тот вечер, казался ли он встревоженным или больным. Но в памяти пусто.

Мужчина в постели не похож на моего отца.

У папы волевое лицо, угловатая челюсть, густые кустистые брови. Он мужчина крупный: высокий, не толстый, но плотный. Широкие плечи, мощная грудь. Обнимает он нечасто, но когда все-таки прижимает к себе, то в его руках чувствуется сила. А этот человек слишком хил, чтобы быть моим отцом.

На полу справа от кровати стоит бело-синяя коробка. Тонкая трубка тянется из нее, исчезая под простыней, которой укрыт больной. Еще одна трубка присоединена к пластиковому мешку, какие часто можно увидеть в больнице, до середины наполненному желтой жидкостью.

Мужчина в кровати дышит, как старик. Его лицо осунулось, кожа обтянула череп — я его не узнаю. Слева от кровати стоит стул. Видимо, кто-то принес его из столовой. Здесь он выглядит неуместно, с этой своей высокой дощатой спинкой и узким мягким сиденьем. В столовой тоже, наверно, заметен непорядок: одно место пустует.

Я опускаюсь на стул, и он издает громкий скрип. Я замираю. Но больной не просыпается. Хочется коснуться его руки, но она под простыней, так что я просто сижу и смотрю на свои пальцы: они унизаны серебряными кольцами, ногти сгрызены под корень.

«Я только вернулась». Мой голос звучит тихо, нетвердо. «Из Монголии. Я только что прилетела». На меня вдруг наваливается усталость. «Даже не помню точно, какой сегодня день». Смеюсь, но смех выходит натянутым, и я замолкаю. «Примчалась, как только смогла. У меня не было связи неделю, даже больше». Волосы на подушке всклокочены. Губы сухие, потрескавшиеся. Я словно ощущаю сбивчивое, слабое дыхание отца в своей груди. Хочется заплакать. Лечь на пол и закрыть глаза. Убежать. «Я вылетела, как только получила сообщения». Сижу и смотрю на него.

Вспоминаю, как в Монголии сидела в джипе рядом с парой из Швеции и парнем из Палестины. Сотовый бесполезным куском пластика болтался на дне рюкзака, дорога — если это можно было назвать дорогой — мотала нас взад и вперед, а вокруг была пустота. Мили и мили пустоты. И радость от этого.

* * *

— Здесь так темно, пап. Как думаешь, тут не темновато? — Встаю и распахиваю шторы. Идет дождь, тонкие нити воды стекают по другую сторону стекла. — Похоже, лето в Англии снова удалось, — говорю.

— Алиса?

Я резко оборачиваюсь:

— Папа?

Стою не шевелясь, держусь за штору. Лучше бы я их не открывала. Дневной свет выхватывает черты папиного лица, тени углубляют впадины щек. Кожа странного цвета: слишком желтая.

— Папа, как ты?..

— Ужасно. — Его голос звучит простуженно — сдавленно и хрипло.

— У меня телефон не брал.

Отец кашляет, и я вижу, как его лицо напрягается от боли.

— Что мне сделать? Что тебе подать?

Он поворачивает голову налево.

— Это? — Подхожу к тумбочке и беру деревянную палочку с розовым кубиком на конце.

— Макни его… в стакан, — произносит отец.

На дне стакана небольшой слой розоватой жидкости. Обмакиваю в нее губку и протягиваю отцу. Он прикладывает ее к губам. Под тонкой кожей видно каждую косточку. Кажется, мы что-то учили в школе о поджелудочной железе. По-моему, она темно-бордовая, сужается с одного конца. Но не помню, для чего она.

— Прости… что испортил… твой отдых, — говорит отец, делая короткие шумные вдохи между словами.

Розовая губка падает на простыни, оставляя влажные разводы. Я подбираю ее и кладу обратно на тумбочку. Встаю и смотрю на отца.

— Это был не… — Я замолкаю на полуслове, сажусь на стул из столовой, ногу за ногу. Не знаю, куда деть руки, и запихиваю пальцы между ногами и сиденьем. Кольца впиваются в кожу.

— А ты знал, что в Монголии земля не принадлежит никому? Нигде нет оград, — говорю.

— Тот парень… был там с тобой?

— Кэл?

— Тот… индус.

— Он британец. Я же говорила тебе, пап, мы расстались. Я уже рассказывала.

Встаю, подхожу к окну и прижимаюсь лбом к стеклу. Холодок по коже. Представляю, как мы с Кэлом сидим возле юрты и смотрим, как солнце красит землю в насыщенный оранжевый с розовым.

— А еще там были орлы. Могучие орлы, прямо рядом с дорогой… там, где была дорога. У них такие огромные когти. Они могли убить мышь, просто подхватив ее.

Слышу, как отец поворачивается, и оглядываюсь. Он смотрит на меня. Белки его глаз тускловато-желтые.

— Ты же знаешь… что я люблю… тебя, — говорит он. — Так же… как остальных.

Сгребаю край шторы в кулак и сжимаю что есть силы. В животе — тяжелый ком, даже больше желудка. Прислушиваюсь к тяжелому дыханию отца. Водопроводные трубы перестали гудеть.

— Это важно. Я всегда… говорил… твоей матери… что это важно.

— О чем ты?

— Чтобы ты… знала, чтобы… ты это… знала.

Каждую пятницу он покупал мне мятную мышку в магазине «Thorntons».

Не знаю почему, но сейчас я отчетливо вспомнила: хруст пластиковой обертки, восторг, с которым я откусывала нос, и вкус темного шоколада с зеленой мятной начинкой.