Десять вещей, которые я теперь знаю о любви

Пытаюсь вспомнить, где мы сидели тогда, в тот день с синим платьем. Задерживаю взгляд на каждом столике поочередно, но всякий раз понимаю — это не он. О чем мы говорили? О, это было слишком давно. Срываю еще одну веточку розмарина и подношу к носу. Какая-то часть меня очень хочет, чтобы сейчас в кафе стояла Жюлианна, заказывала «Эрл Грей» с морковным кексом. Ведь тогда я смог бы все переиграть, нашел бы нужные слова, стал бы тебе отцом.

Ты выходишь во двор, поднимаешь голову и осматриваешься; поднос словно вот-вот выскользнет у тебя из рук. Я едва сдерживаюсь, чтобы не вскочить и не выдать свое облегчение и радость. Вместо этого я лишь помахиваю рукой — ты замечаешь меня, киваешь и подходишь к столу.

— Взяла нам английский завтрак, — говоришь ты. — Еще банан и ореховый торт.

Прости меня.

— Когда мы приходили сюда, отец всегда заказывал «Эрл Грей». А мне он никогда особо не нравился.

Наверно, и твоя мама приходила сюда с ним. Не буду думать об этом.

— Я захватила сахар. Подумала, вдруг ты захочешь.

Ты подталкиваешь ко мне горку пакетиков с сахаром. Один из них падает в щель между досками, и ты лезешь за ним, а когда разгибаешься, я тяну к тебе руку через стол. Мы оба смотрим на нее. Рука старика. Бродяги. Вовсе не такая, какая должна быть у твоего отца.

— Я помешаю чай, ладно?

Ты поднимаешь горячую крышку и нажимаешь ложечкой на вздувшийся пакетик. Витки пара закручиваются вокруг тебя.

— Мы поссорились, — говоришь ты. — Я и папа.

Я убираю руку и кладу на колено; она кажется какой-то чужой.

— Не то чтобы даже поссорились, а скорее… не знаю. В общем, плохо расстались.

Ты разливаешь чай. Я представляю холм в Индии: ярко-зеленый травянистый склон, согнутая спина женщины, собирающей листья.

— Простите. — Ты качаешь головой. — Попробуйте этот торт.

Ты поднимаешь с подноса блюдце и подталкиваешь его ко мне. Отрываю край пакетика и высыпаю сахар в чай. Ты смотришь на меня. Я добавляю еще сахара, а потом наливаю столько молока, что напиток чуть не выплескивается наружу.

— Он умер, — говоришь ты. — Хотя вы и так об этом знаете.

Я медленно, осторожно помешиваю чай; он переливается через край, стекает в блюдце.

— Вы были знакомы с моим папой? — спрашиваешь ты. — Или с мамой?

Подношу чашку ко рту. Молока много, но чай все равно еще слишком горячий.

— На похоронах была одна женщина, которая знала маму. Не могу вспомнить, как ее звали. — Ты хмуришься. — Честно говоря, я уверена, что она сказала…

— С мамой, — выпаливаю я не задумываясь. — Я был знаком с твоей мамой.

Марина. Она сказала тебе? Смотрю, как ты смотришь на меня. Ты уже знаешь? Ты ждешь, что я скажу.

— Это было очень давно.

— До того, как она познакомилась с отцом?

Откусываю кусочек торта. Слышу, как движутся челюсти. Крошки застревают между зубами, и я пытаюсь вычистить их.

— Я ее почти не помню, — говоришь ты. — Мне было четыре, когда она погибла.

Автомобильная авария. Сколько раз я представлял это себе. Ее кожу. Ее волосы.

Ты смотришь куда-то мне за спину. И даже не притронулась к торту.

— Мне очень жаль это слышать, — говорю я, стараясь не выдать дрожь в голосе.

— Вы были на похоронах?

Я сглатываю и качаю головой:

— Я… я был за границей тогда.

Не начинай лгать, Даниэль, это ни к чему хорошему не приведет.

— Я слышал, это был несчастный случай. — Я не желаю причинить тебе боль, но мне хочется узнать чуть больше.

— Мама должна была заехать за мной. Я была тогда совсем малышкой и не очень понимала, что произошло. Но я знаю, что она ехала в другую сторону. Одна женщина — не вспомню сейчас ее имя — сказала мне на похоронах отца, что у мамы могла возникнуть вдруг какая-то идея — и она поехала ее воплощать.

Я осторожно поднимаю чашку к губам и отпиваю.

— Мне всегда казалось, что, если бы не я, мама вообще не села бы за руль. И все остальные, наверно, считали так же, да?

— Нет. — Я мотаю головой. — Гони от себя такие мысли.

— А еще иногда я думаю… Может, мама собиралась нас бросить? Может, в багажнике лежала сумка с одеждой и зубной щеткой, — ты тихонько смеешься. — Возможно, все так и было.

Быть может, ты права. Быть может, ей все осточертело. Помню, как мы однажды гуляли с ней по Блумсбери, и тут вдруг в небо поднялась стая голубей. Твоя мама остановилась, глядя на них, и сказала: «Если бы я могла превратиться в кого угодно, то стала бы птицей». — «Зимородком?» — предположил я. «Даже воробьем быть — счастье», — ответила она.

Я стараюсь прогнать мысль о том, что в тот день она могла передумать и отправиться на поиски меня.

— Простите. Боже, зачем я только вам это все говорю? Расскажите лучше о себе.

Ты наклоняешься ко мне с внимательным видом.

Трогаю свою щеку. Надо было найти бритву и побриться. «Все хорошо, — говорю я себе. — Все идет хорошо».

— Это долгая история, — отзываюсь я.

Ты улыбнулась, и я чуть было не произнес: «Ладно, слушай: я твой отец». Всего три слова — и мир перевернется. Вспоминаю, как мой знакомый шел по канату, натянутому между двух деревьев: выражение полной концентрации на лице, осознание опасности.

— Тебе повезло, — говорю я.

Ты нахмурилась, и я закончил мысль: