Десятая планета(изд.1945)

– Странные теперь люди в Эшуорфе и окрестностях,бормотал он, отхлебывая из кружки. – Куда девалась прежняя учтивость? Редко когда называют друг друга "сэром". Предлагаешь приятному для тебя человеку выпить, а он тебе же пускает дым в нос. Я объясняю это влиянием таинственных миазмов, которые носятся в воздухе и отравляют нас. Что? Вы не знаете? Полно притворяться… Разве вы не слыхали, что случилось с преподобным Иеремией? Вы не знаете истории пациентов доктора Флита? Нет, это просто удивительно. Неужели вы свалились с луны?

Очень медленно я потушил окурок и, слегка стукнув кулаком по столу, наклонился к птицелову.

– Угадали. Я свалился с луны, а эта кружка может свалиться вам на голову. Запомните раз и навсегда, что я глух и нем от рождения. Поэтому ваше красноречие подобно дождевой капле, падающей на костер. Она исчезает. Надеюсь, вы тоже исчезнете с моего пути.

Идя через кухню к себе в чулан, я попросил Кэт, гремевшую ложками в лохани:

– Разбуди меня пораньше, мышонок.

– Будьте спокойны, сэр. Доброй ночи.

У вхoда в пристройку я прислушался, сторожко и напряженно затаив дыхание, как это делают преследуемые. Да, опять старые привычки проснулись во мне, разбуженные этим птицеловом.

Но на дворе Бриджа было тихо.

VIII

Кинг-стрит, главная улица Эшуорфа, ничуть не изменилась со времени моего детства. Все та же пестрая и холодная перспектива прачечных, булочных и старых лавок с запыленными витринами, зевающими приказчиками и толстыми хозяевами в бархатных жилетах.

Я ступал по плитам знакомой улицы, и теплое солнце улыбалось мне. Стало невыразимо грустно, когда я достиг сквера.

Вот и скамеечка, на которой три года назад я сидел с Эдит. На клумбе в зеленом бордюре садовник рассаживал неизменные флоксы. Наискось от скамейки расположился киоск с фруктовыми водами, и продавщица показалась мне знакомой. Я подовдел ближе. У киоска стоял краснолицый парень в костюме с иголочки и любезничал с девушкой, которая отмеривала сиропы. Кудряшки на висках девушки заставили дрогнуть мое сердце. Белый воротничок аккуратно лежал на ее худеньких плечах и чуть вздрагивал при каждом движении ее маленьких рук.

– Ах, мисс Уинтер, поездка на моей яхте будет восхитительной! Мы могли бы доехать до мыса Джен и погулять у маяка, – бормотал парень, косясь на девушку.

Конечно, это была Эдит. Я узнал ее раньше, чем увидел прелестные глаза, которые помнил всегда, даже в преддверии смерти, когда при крушении "Буксуса" меня водоворотом ватягевало в океанскую пучину.

Я не слышал, что ответила Эдит. Но делом минуты было для меня подойти к этому парню и сказать ему очень дружелюбно:

– Слушай, Боб. Твою яхту сорвало сейчас с якоря, и ребята ищут тебя по всему Эшуорфу. Спеши, пока твое суденышко не разбилось o камни…

Боб Бердворф испуганно покосился на меня и побежал вниз по улице, к порту.

– Тысяча извинений, мисс Уинтер, – пробормотал я и, круто повернувшись, отошел от киоска.

Я уходил прочь, чувствуя на своей спине встревоженный и внимательный взгляд Эдит. Мне очень хотелось обернуться, но я не сделал этого. Эдит не узнала меня и не могла узнать, ведь мое лицо уже не было лицом Сэма Пингля. А встревожилась она, конечно, за Боба Бердворфа…

Когда в детстве я бывал чем-нибудь обижен или огорчен, я всегда искал утешения у мамы. Я прибегал к ней, рассказывал о своих печалях и огорчениях, и она находила для меня теплые слова, полные материнской ласки и утешения. И теперь я ощутил жгучую потребность побыть на могиле родителей, чтобы хоть немного успокоить мой смятенный дух.

Эшуорфское кладбище занимало часть парка, выходившего на обрывистый берег. Внизу, у самых скал, плескались океанские волны. Я прошел мимо сторожки, мимо тихой старой церкви из серого гранита, .увитой плющом, мимо ряда строгих печальных памятников, утопавших в цветах и зелени. За поворотом дорожки, в десятке ярдов от обрыва, под сенью двух задумчивых сосен нашли вечный покой мои родители.

Приблизившись к священному для меня месту, я с благоговением снял кепи и опустился на колени. Слезы затуманили мои глаза, и я мог только прошептать:

– Дорогие, родные мои! Вы, давшие мне жизнь… Если бы вы могли видеть сейчас вашего сына! Вот я…

Горестное чувство охватило меня, и я заплакал, не стыдясь этих горячих слез любви и бесконечной печали.

Сквозь слезы я читал надписи на памятниках, украшенных скромными венками из иммортелей:

"Анна Мария Пингль.

Убитые горем муж и сын

оплакивают незабвенную жену и мать".

"Айзидор Теофил Пингль.

В день Суда воздай не по делам моим,

но по милости Твоей".

Склонив голову, шептал я историю моих злоключений, как будто мама могла слышать меня.

Вдруг где-то за кустами роз, невдалеке, раздалось тихое посвистывание художественная имитация птичьего пения. Свист на кладбище показался мне неуместным.

Я повернулся.

Птицелов шел по дорожке в полном великолепии охотничьего наряда. Бинокль висел на ремне справа, а крестнакрест через плечо свешивалась фляга, которую я вчера продал Бриджу.

Это птицелов насвистывал, задрав голову к вершинам деревьев.