Десятилетие клеветы: Радиодневник писателя

Первый раз я прилетел на самолете, заполненном писателями. Это было ранним сентябрем 1969 года. Шли международные торжества, посвященные столетию со дня рождения Ованеса Туманяна. Велеречивые заседания следовали одно за другим, чередуясь с пышнейшими банкетами. Жаркое, только чуть-чуть начинающее увядать лето в Ереване как бы истекало соком, словно потрескавшийся гранат. Официальные празднества караванами автобусов в сопровождении милицейского эскорта перекатывались из Еревана в Дилижан и к берегам Севана. На всем пути в деревнях и городках вдоль дорог были расставлены столы с угощениями. Гостей закармливали, запаивали, оглушали речами, и уже трудно было отличить естественное радушие этих невысоких и чаще всего весьма широких людей от цэковской показухи, спонтанное веселье от отрепетированных загодя спектаклей с участием государственных ансамблей песни и пляски. Только редкие моменты бегства из этого хоровода давали возможность бросить мимолетный взгляд на истинное лицо страны: то это была душная ночь в Ереване, свисание тяжелой листвы, когда шли на подпольный просмотр запрещенной картины Параджанова «Цвет граната», то вдруг под утро, сквозь только еще нарастающее розовое сияние — сарьяновская розоватость разлита здесь повсюду — вдруг выделялся, будто символ мировой допотопной гармонии, страж Армении Арарат — страж, который сам столько лет находится в безнадежном узилище, то вдруг из автобуса на перевале взгляд ловил странное выражение застывшей каменной страны, застывший хаос.

Второй раз я отправился туда зимой через пять лет, как будто специально для того, чтобы убедиться, что именно свирепая малоснежная зима, а не перенасыщенное липкое лето является истинной армянской нотой. В тот раз я ехал на поезде почти три дня в одном купе со случайным попутчиком, который оказался генералом армянского КГБ. Звали его, кажется, Акоп Вартанович. В том месте пути, где поезд долго шел мимо турецкой границы — столбы с колючей проволокой были метрах в пятидесяти от рельс — генерал, не отрываясь, смотрел на безжизненные белые холмы «той стороны». Раз он сказал мне: «Это ведь наша земля там, Василий Павлович, это истинная Армения». Его лицо на мгновение исказилось, что-то прорвалось из-под вечной маски всезнающего спокойствия. «Мать-старуха говорит мне — не могу умереть, не увидев родных мест на озере Ван. Ни один армянин, Василий Павлович, кем бы он ни был, не в состоянии забыть 1915 год, когда за четыре дня было убито два миллиона наших людей. Нет, этого мы не можем забыть». Помолчав немного, он произнес совсем уже невероятную в его устах вещь: «Вот почему мы всегда с симпатией следим за борьбой Израиля. И они, и мы пережили страшный геноцид, неравные схватки с фанатиками…»

Потом я, не помню уж каким образом, на попутной ли машине или на такси, добрался из Еревана до Цахкадзора, где меня ждали. Дорога, петляя, уходила все выше в горы; снег, перемешанный с пылью, закручивал свистящие спирали на пологих склонах, мрачные каменные истуканы отвесно вздымались за поворотами, создавая едва ли не мифические картины постоянной застывшей угрозы, некий первобытный бессмысленный трепет; несколько раз открывался темный, свинцовый и опять же какой-то первобытный Севан. Этот Кавказ совсем не похож был на грузинский Кавказ с его отдаленными цепями белоснежных гор и зелеными привольными долинами. Там все было как бы проникнуто гармонией, здесь гармония стояла впритык с хаосом, горы выглядели как застывшая мертвая зыбь, и только иногда, в редчайшие метеорологические моменты той зимы, вдруг открывалась синева, проходили солнечные лучи, и совсем вблизи, словно чудо, возникал причал последних беженцев — Арарат. Его присутствие сразу проливало смысл на бедные поселения и заброшенные древние христианские очаги; проходило, однако, несколько минут, и он скрывался, и снова в этом пути вспоминалась странная поэма Мандельштама, когда-то скитавшегося по этим местам. Поэма о каком-то жутком фаэтонщике, что «под кожевенною маской скрыв ужасные черты», гонит коляску над кручами и бессмысленно вопит…

Так в Нагорном Карабахе,
В хищном городе Шуше,
Я изведал эти страхи,
Соприродные душе.

Сорок тысяч мертвых окон

Там глядят со всех сторон,
И труда бездушный кокон
На горе похоронен.

И бесстыдно розовеют

Обнаженные дома,
А над ними неба мреет
Темно-синяя чума.

Уж не предвидение ли это сегодняшней катастрофы? Эта же нота рока слышится в другом армянском стихе Мандельштама, написанном за год до предыдущего, в 1930-м.

Колючая речь араратской долины —
Дикая кошка — армянская речь,
Хищный язык городов глинобитных,
Речь голодающих кирпичей!