Десятка

Но подержать не получалось: отменно школенные немцы, используя немеренную свежую и нерастраченную силу, играли с ними идеально плотно, мгновенно накрывали при приеме, летели навстречь и наперерез, скользили по траве, подкатываясь поездом, шли костью в кость; едва успеешь мяч к стопе приклеить, касанием развернуться, как тут же возникает в гибельной близи шипованная черная ножища и выбивает мяч, сечет по голени, вонзается в колено. И это честно все, безжалостно, но честно, без сладострастия, без мести, вот без отъявленных ударов сзади, неприкрытых, когда уже ты оторвался, обманул его, ушел, — молчит свисток, пока еще не пройдена та, с волос, грань, что отделяет честную жестокость от зверской лютости, от умысла сломать, ударить именно так, чтобы не поднялся… Вон Кукубенко получает мяч на правом фланге от Черняги, который длинной верховой диагональю его нашел, сам поразившись совпадению с замыслом, тому, как у него так ладно, совершенно такая непростая по затее получилась… вон он, Кукубенко, танцует так, что у фрица все в глазах отчаянно двоится — четыре, восемь ног сверкают перед ним в мгновенных переступах… качнувшись влево, на рывке Макар уходит вправо, летит к воротам, поднимая голову и набегающего Клима уже в штрафной ища, и все, замах, уже, и немец, еще один страхующий, догнавший, ему втыкается жестоко в щиколотку, и на одной ноге приплясывает, скривившись от усилия не взвыть, подбитый, обезмяченный Макар.

Минуты мяч не держат, теснимые на всех участках поля; под рев, под колоссальный свист трибун к своим воротам прижимаются, и вечность уже целую, не распрямляясь, усильно, напряженно корячится в прыжковой стойке Разбегаев, переступает приставными, упасть готовый каждое мгновение как подкошенный или взлететь за шаровой молнией, идущей в верхний угол с космической скоростью, достать, невероятно натянувшись, ее во что бы то ни стало кулаком, хотя бы кончиками пальцев дотянуться, меняя траекторию, от сетки отводя… согнувшись вдвое, ловит, большой черной кошкой прыгнув, достает… последний перед краем небытия, позора навсегдашнего, отчаянный ревнитель чистоты, единственный на тонкой линии привратник между бесстыдным карнавалом, вакханалией, базарным разнобоем поля и строгой тишиной, высокой немотой храма по ту сторону.

Вот лысоватый умник Ханеманн пробил издалека с подкруткой хитрой, по уходящей траектории, но Разбегаев, уже сделавший, казалось, непоправимый шаг, все ж исхитрился вырваться, взлететь из мертвой зоны и, прибавляя в росте будто, в длине натянутой руки, чуть-чуть, на волосок, сподобился задеть неотразимый мяч — хватило, чтобы перебросить тот над перекладиной. Вот коренастый рыжий центрфорвард немцев дождался скрытой передачи пяткой вразрез, поставил корпус хромылявшему Кузьменко и вырвался на волю, на простор расстреливать ворота — пошел навстречу, кинулся, будто с причала в море, Разбегаев ему в ноги… снял мяч с носка, прижал к груди, свернулся, как в утробе. А в третий раз не спас: уже тут некуда было мячу деваться; пас в край, прострел и замыкание с трех шагов в упор — у вратаря тут наступает слепота, а за спиной ворота раздвигаются, разносятся мгновенно вширь и высоту, уже чудовищно огромные… как жрущая глотка, как звездное небо; увидел, что-то темное метнулось из гущи игроков дерущихся — как селезня на выстрел в брачном помутнении, кинуло тебя, и не достал, вот в миллиметрах над рукой свистнул мяч, и трепыхнулась сетка.

Понуро-виновато друг на друга глянули, но без растерянности, без вот этой слабины, когда из глаз уже как будто что-то вырвано, — вот это чувство — окончание жизни, которое вползает в душу… как у овцы, которую ведут к костру: она и упирается, но все равно так, будто все уже решилось, осталось только завалиться набок и дать под нож заворотить себе башку… они в других командах, игроках такое видели, но за собой не знали.