Десятка

Первую зачистку в Урус-Мартане делали второпях. Чтобы боевики не успели укрепиться в домах, когда настанет ночь. Наутро сделаем новую зачистку, уже по полной программе. Стреляли по окнам, потом врывались в дома. В сомнительные помещения заходили по правилу: сначала бросаешь гранату, потом идешь сам. Попадались раненые и прячущиеся боевики. Кого-то брали в плен, тех, кто оказывал сопротивление, — уничтожали. Не было ни мародерства, ни лишнего насилия. Не было даже настроения вкушать плоды победы. Только бы скорее все закончилось.

Уже вечером шли вдоль канавы по краю села. На дне заметили какое-то копошение, вскинули автоматы. Тут заполыхал стоящий рядом сарай, огонь осветил окрестности, и я увидел… в стоящем на дне канавы по колени в грязной воде боевике с автоматом было что-то знакомое…

27. Зарево

Так мы стояли и смотрели в глаза друг другу, и наши измазанные лица озарялись пожаром. Целую секунду, которая длилась больше чем вечность. Мы успели вспомнить себя — от первого лета в песочнице до последней зимы, все наши игры и разговоры. Когда-то мы были так же измазаны, потому что возились в глине на краю совхозного поля. А еще вечерами мы пекли на костре картошку, и блики костра так же играли на наших лицах. Мы вспомнили все, и даже главное, что мы всегда были одним целым. Мы были едины друг с другом и в счастливой щедрости своего единения принимали в себя и эту вселенную, со всеми населяющими ее существами. В целом мире не было никого, кроме нас, ничего, кроме нашей игры. Звезды, Солнце и Луна, Земля, ее реки, поля, леса и горы — были созданы для нас. И другие дети, они играли с нами, и каждый тоже включал в себя целый мир. И еще был Он — Тот, Кто позволил нам играть, Он был в душе каждого и в сердце каждой пылинки. И знать это было счастьем.

И это ничего, что за спиной одного из нас были несколько бойцов ОМОНа с автоматами, а у поворота канавы другого прикрывали вооруженные ополченцы.

Просто такая была игра.

Эта секунда, она прорвала плотную ткань времени, она затянула весь мир в черную дыру, прошлое, настоящее, будущее слились в едином зареве, но огонь больше не плясал на наших лицах, он застыл, как электрический свет, словно кто-то делал фотоснимок, и на этой фотографии нам предстояло жить вечно. Секунда все длилась и длилась…

Тот из нас, кто выстрелил первым, написал эту повесть.

Михаил Елизаров

Родился 28 января 1973 в г. Ивано-Франковск, УССР.

Окончил филологический факультет университета в Харькове и музыкальную школу по классу оперного вокала.

Служил в армии. По состоянию здоровья попал в госпиталь и был демобилизован.

Дебютировал как прозаик в 2000 году.

Лауреат литературной премии «Русский Букер» 2008 года.

Библиография:

«Проза», Торсинг, 2000.

«Ногти», Ad Marginem, 2001.

«Pasternak», Ad Marginem, 2003.

«Красная пленка», Ad Marginem, 2005.

«Библиотекарь», Ad Marginem, 2007.

«Кубики», Ad Marginem, 2008.

«Госпиталь», Ad Marginem, 2009.

«Нагант», Ad Marginem, 2009.

«Мультики», АСТ, 2010.

Госпиталь

Ночь, рассказывает «дед» Евсиков:

— Короче, мужик пошел к одной бабе, ну, кинул палку, ну, дал ей в рот, нормально, да… А потом захотел ее в жопу выебать, ну, баба, типа, согласилась, ебет он, короче, ее в жопу, да, а баба вдруг перднула, и у мужика потом хуй отсох, вот…

— Пиздец, — вздыхает кто-то. — Не повезло мужику.

— Так что в жопу лучше не ебаться, — заключает Евсиков. — Опасно.

Госпиталь переполнен. Находчивый полковник медицинской службы Вильченко приказал сдвинуть койки. Теперь на двух спальных местах размещаются по трое. Дембеля и «деды» спят на панцирной сетке, «черпаки», «слоны» и «духи» посередине, на железном стыке.

Госпиталь все поставил с ног на голову. Здесь носят не форму, а казенные пижамы, больше похожие на робы. Упразднена двухъярусность казарменных кроватей, и старослужащие лишены привилегии первого этажа.

В палате язвенников на двадцать «дедов» приходится семеро «духов»: Саша Кочуев, Федор Шапчук, Мамед Игаев, Роман Сапельченко, дуэт Глеб Яковлев — Андрей Прасковьин и я. Каждый выживает как умеет.

Кочуев родом из Белгорода. Кочуев обладает потусторонней особенностью. Он невидимка, человек-маскхалат, чуть что сливающийся с больничным ландшафтом. Глаз «деда», рыщущий в поисках жертвы, смотрит сквозь Кочуева и видит кого угодно, но только не самого прозрачного Кочуева. Он даже не получил кличку, потому что его никто не заметил.

Деревенского Шапчука прозвали Шапкой. Это громоздкий и запуганный парень из-под Львова. Он говорит на украинском, с бабьим привизгом. Шапчуку достается больше других.

— Заправь кровати, — приказывает «дед» Шапке.

— Нi, я нэ буду, — тот упрямится. — Я тут всэ рiвно не спав як людына. Нэ хочу.

— Шапка, не выебывайся, — «дед» отвешивает строптивому Шапчуку символическую плюху. — Все понял?

— Так. Прыбэру… Так.

В последнее время ситуация упростилась. Шапчука сразу несильно бьют, он произносит свое куриное: «Так», — и выполняет возложенную задачу.

Мамед Игаев по-русски знает лишь: «Служу Советскому Союзу!» За веревочную худобу и чернявость ему дали кличку Фитиль.