Десятые

Две недели назад Трофим бросил клич в соцсетях, что собирает деньги на гуманитарную помощь, поместил счет для пожертвований. И посыпались переводы. Пятьдесят рублей, сто рублей, пятьсот, десять тысяч… Новосибирск, Воронеж, Красноярск, Петропавловск-Камчатский, Благовещенск, Казань, Челябинск, Астрахань, Томск… И приписки к переводам, слова, которые дороже денег: «Держись, Донбасс!», «Православным братьям», «Москва с вами», «Благодарю за возможность помочь», «Трофиму – верю!», «На победу», «От русского украинца»…

Читая это, видя географию откликнувшихся, Трофим наконец по-настоящему, не умом, а душой, сердцем ощутил огромность и неистребимую крепость страны, увидел не группки людей, для которых окружающие – соперники, враги, а общность единомышленников, соратников. То, что называют народом. Нацией.

И так хотелось, чтобы это ощущение не проходило, не изгадилось слюнями врагов и глупцов. Так хотелось, чтобы ощутили то же, что и он, Трофим, старшие мужчины их рода. Но их не было, не было. Ушли все нестарыми, могущими еще многое совершить. Одни погибли с криком «За Родину!», другие задохнулись в душегубке девяностых…

Были сыновья. Три сына. Три растущих парня с фамилией Гущины. И дочка – пятилетняя русоволосая Дарья…

Сыновья тоже изменились. Взгляд изменился, походка, движения, речь. Почти исчезло детское… Нет, не то чтобы детское, а это показно-беззащитное, сюсюкливое… Уси-пуси, которое так свойственно современным комнатным людям… Дочка могла еще иногда поиграть в маленькую, но она все-таки девочка, да и действительно еще маленькая. Тоже – нельзя детства ребятишек лишать.

Впрочем, Трофим не был суров с сыновьями и дочкой; наоборот, любил приласкать, подурачиться, но тем не менее… Дети всё очень хорошо понимают. Лучше многих взрослых теть и дядь…

Внес тяжелую сумку с продуктами в дом, включил бойлер и поднялся на второй этаж, в свой кабинет.

Приостановился на пороге, оглядывая обстановку, привыкая к ней… Всегда так после отсутствия приостанавливался, будто исполнял какой-то обряд. Не хотелось здесь торопиться, суету вносить.

Не снимая куртки, сел в удобное кресло. Не мягкое, но и не жесткое, с высокой прямой спинкой… Частенько в интервью Трофим дразнил журналистов, литературную и прочую общественность, заявляя, что пишет левой ногой, не знает, что такое вдохновение, что занимается литературой для зарабатывания денег. Время от времени кто-нибудь начинал цитировать эти заявления, стараясь принизить его фигуру, доказать, что Трофим Гущин это делец, ремесленник, вообще пустышка, но эффект всегда оказывался противоположным, – над цитирующим начинали смеяться, объясняли, как несмышленому: «Это писательская этика. Вот если бы Гущин стал разглагольствовать вслух о музе, порывах вдохновения, о том, что пишет кровью, это было бы отвратительно, а так – намек на то, что спрашивать, как и зачем человек пишет, нелепо».

Но были и непоколебимо верящие, что Трофим пишет левой ногой, ради денег (впрочем, и деньги здесь не последнее дело, – так было и для Достоевского, Чехова, Горького, Льва Толстого даже в то время, когда он отказался от денег), что не знаком с чувством вдохновения… Эх, посмотрели бы они, как часто Трофим проводит за этим столом часов по пятнадцать, не поспевая набирать в ноутбуке льющийся откуда-то текст, как боится упустить, не успеть подхватить слово, которое через мгновение исчезнет, канет в черную бездну; как идет потом, шатаясь, на улицу, стараясь сморгнуть с глаз пульсирующий курсор, цепочки слов; как шатается под ним пол и какое облегчение он испытывает, когда чувствует свою победу. Победу над чем-то, что не давало создать рассказ, роман, повесть, которые колыхались в воздухе, как облако… Попробуйте поймать облако, собрать его, заключить в нужную форму. Попробуйте – легко это? Или тучу, сизую, вроде бы плотную, как камень, тучу… Получается?.. У него, Трофима Гущина, получалось. И хоть он не страдал манией величия, но самому себе мог признаться: мало у кого это получалось так же хорошо, так же виртуозно. Кто-то ловил, но помещал в какую-то нелепую форму, кто-то находил восхитительную форму, но заключить в нее ничего не мог. И тут волей-неволей поверишь во вдохновение, в Божий дар. Хотя и ремесло важно, воля, терпение. Крепость задницы, в конце концов. Об этой части писательского тела еще Бальзак, кажется, говорил…

Кабинет удобный. Без лишних вещей. Стол находился у окна, завешенного толстыми шторами. Вдоль стены справа стеллаж с книгами, на левой – портреты любимых писателей… Когда Трофим работал, не видел их, – поднимая глаза от экрана ноутбука, упирался в складки шторы, – но чувствовал слева взгляд тех, кого считал своими учителями. И они словно приглядывали за них, следили, чтоб не написал какую-нибудь ерундень, помогали, если возникали сложности, – случалось, Трофим слышал шепот…