Десятый голод

В одно мгновение все и связалось, я даже вздохнул с облегчением. Но тут же сделалось тошно и тесно в самом себе, а мысли рванулись в тысячу направлений. Ибн-Мукла, каналья, это он придумал! Одно дело было мне кичиться перед Тахиром своими жалкими остатками былой формы, и совсем другое — предстать перед Кака-Бабой! Лицом к лицу с его техникой японского убийства, к тому же совершенно неведомой мне. Это чудовище сотворит из меня кровавый бифштекс, изрубит меня в котлету!

Я чувствую, как рука Мирьям леденеет в моей руке. «А все-таки красиво со стороны шефа — подбросил пилюльку! О, с пилюлькой из КГБ я тоже стану драконом! Браво, шеф, оперативно сработано, мне даже приятно!»

С пересохшим от страха горлом я спрашиваю Кака-Бабу:

— Значит, ты против меня руками и ногами, а я против тебя только руками?

— Назначай условия, брат мой Абдалла! Можешь, чем хочешь: ножом, мечом, палкой… Шотокан — это школа, красиво и честно, в истинно спортивном духе. — И глаза его стали щелочками, а надбровные дуги вздулись двумя шишмаками.

Я попытался сострить — все-таки душенька рядом! Но выдал, конечно, весь свой ужас:

— Ты хочешь сказать, что запросто меня покалечишь или убьешь и все будет выглядеть честно и красиво?

— Ты правильно понял! — озлился вдруг Кака-Баба. — Именно так: голой рукой убийство!

Тогда я очертил круг у себя на паху.

— В это место в боксе не бьют, и ты не бьешь, Кака-Баба, — это первое мое условие. Не бьешь ничем — ни ногами, ни руками. И второе — я тоже хочу голой рукой! Я буду драться с тобой без перчаток.

Он ответил мне по-японски, сказал приблизительно так:

— Шутукей-уцукуми-ольцуки-гери…

— Не понял… — переспросил я.

— Условия приняты, говорю!

Мы смотрим на разудалую банду — они удаляются по брусчатке пандуса: в белых воротничках, в отлично сшитых костюмах. Пришли бить еврея — меня, убивать еврея!

— Ты весь белый, — слышу я голос Мирьям. — Теперь понимаешь, зачем пилюля? Она силы твои удесятерит, ты станешь как ураган… Нет, как тайфун! О, наконец я вспомнила это слово.

Я поднимаю с земли желудь, перебрасываю с руки на руку. А почему, проститутка, не вспомнишь про свои «кресты», на которых ты распяла мое здоровье? Почему это не хочешь вспомнить? Не знаю, как ты себя чувствуешь, а я вот себя — трухлявой вязанкой мышц, гнилушкой, и все былое ушло из меня, как уходит воздух из дырявого пузыря. Мой добрый ангел — врачиха — колет меня, как лошадь, уколами, и каждый раз я валюсь в обморок. А после этого еще несколько дней хожу ошалевший. Она и спину мне протыкает чем-то, похожим на ломик, и говорит, что восстанавливает мое здоровье. На самом же деле — вконец измотала.

Первое, что я учуял, когда мы зашли в вестибюль, — это запах смерти, явственно витавший в воздухе. Потом увидел Хилала Дауда, он вышел из раздевалки… Увидел зал, а на паркетном полу — Кака-Бабу в белых кальсонах и белой же распашонке. Он был отрешен, сосредоточен, приседая в характерных для шотокан-карате позах: плавно, словно индийская танцовщица, уводя в катах руки и ноги, а рядом стоял Ибн-Мукла, завороженный этим танцем смерти. И млел, предвкушая великое зрелище мести, собственной хитрости и неслыханного оргазма.

Я отправил на балкон Мирьям. Там сидела притихшая банда, завороженная тем же самым и то же самое предвкушавшая. Бог ты мой, да я бы и сам пошел на балкон поглазеть на такое зрелище! Такое, пожалуй, только за доллары можно увидеть за океаном — за бешеные деньги…

Шеф недовольно буркнул на мое приветствие и уткнулся в шкаф, где были перчатки, гантели, скакалки — наследство Бейли, хранившее все еще запахи моей золотой поры — разящие запахи кожи и пота… Он был недоволен моим опозданием, шеф, он думал, что я сбежал, струсил.

— Перчатки, шеф, доставать не надо, я буду драться кулаками!

Ему понравилось это сразу. Он насторожился, стал пристально глядеть мне в глаза, в душу, выискивая во мне тайфун либо его зарождение, как я догадался.

— Какого дана он мастер? — спросил я бесстрастно. И тут он понял, что боем я жил и живу, что давно им зажегся, и быстро успокоился насчет тайфуна.

— Черный пояс, сынок! Мастер пятого дана.

Фанерная тонкая перегородка отделяла раздевалку от зала. Там слышались дикие выкрики Кака-Бабы, скрипы паркетных шашек, шорохи стальных блоков под потолком, ибо, все больше греясь, он входил во вкус, рубил там мешки и груши пятками и коленом, рубил их ладонями — своими убийственными шутукеями и уцукеями, рубил смачно, с уханьем, как топором.

Под все эти звуки моей будущей казни я доставал из фибрового чемоданчика трусы, майку, боксерки — не торопясь облачался. Бандаж с алюминиевым щитком отложил в сторону: бандаж не нужен, Кака-Баба по яйцам обещал не бить. Вытащил бинты. Не намотать ли их на костяшки? Но и это раздумал. Последний бой, чего тут жалеть, какие костяшки! Игра предстоит всерьез: последний бой в моей либо в его жизни — серьезнее уж некуда…

Несколько раз в раздевалку заглянул Рустем-ака, но каждый раз Хилал Дауд отсылал старика обратно: «Абдалла еще не готов! Абдалла в середине разминки! Абдалла не получил последних инструкций!»