Десятый самозванец

Акундинов, о котором в суматохе подзабыли, лежал на боку и судорожно кашлял, сплевывая кровь и выбитые зубы. Попытался было вытереть лицо, но вывернутые суставы только добавили боли. Мать, подползшая к нему, попыталась взять голову непутевого сына и положить себе на грудь, но тот отпихнулся.

— Иди отсюда, матушка, — устало проговорил дьяк и кивнул палачу.

— Давай вставай! — бережно приподнял кат старуху и вывел ее за дверь, бросив вдогонку: — Нечего тебе тут смотреть-то…

— Чего на тебя сын-то дворянский такой злой? — добродушно поинтересовался кат. — Не иначе шрам-от ты ему подарил?

Акундинов только усмехнулся, по-прежнему не желая разговаривать.

— Руки-то пока ему вправь, — велел дьяк.

— Тэк-тэк, — приговаривал кат, вставляя на место Тимохины суставы, отчего тот опять застонал.

— Упрямый ты мужик, — не то уважительно, не то с огорчением сказал кат.

— Я — не мужик, я… — не договорил Акундинов и вновь закашлялся. Откашлявшись, произнес: — Я — законный царь русский, Иоанн Васильевич Шуйский!

— Лекаря бы нужно, господин дьяк, — озабоченно обернулся палач к Иванову. — Этот-то, сын дворянский, не отбил ли у него чего али ребра бы не сломал. Не ровен час, помрет, а с меня и спросят. Раньше времени в моей практике никто еще не помирал…

— Ладно, — стал подниматься Алмаз Иванович, понимая, что толку сегодня уже никакого не добиться. — Пошлю я за лекарем.

— Алмаз Иванович, — робко обратился к начальнику писарь. — Вопрос-то твой вписывать?

— Какой? — не понял дьяк.

— Ну, про этих — не родня ли, мол, батька самозванца мордвинам да чувашам? А эрзя — кто такие?

Иванов подумал, немного помешкал — отвечать или нет, все-таки снизошел:

— Эрзя — это тоже мордва. Только их эрзями называют.

— А вопрос-то записывать? — не унимался парень.

— Не надо, — махнул дьяк рукой. — Это я так, не под запись спросил. Интересовался у Михаила Ивановича митрополит Новгородский Никон — а не эрзя ли Акундинов-то?

— А ему-то зачем? — удивился писарь.

— Ну, значит, нужно. Зачем, зачем, это не твоего ума дело! И не моего, — грустно вздохнул Алмаз Иванович, вспоминая, что начальник не разъяснил ему тоже — зачем митрополиту такие тонкости нужны? Любопытственно, конечно. Но не будешь же спрашивать у митрополита, который без пяти минут Патриарх всея Руси, на кой ему знать — не мордвин ли самозванец?

* * *

Акундинов лежал на соломе, вытянув обвисшие как плети руки, а около него суетился лекарь, присланный из Аптекарского приказа. Ощупав и осмотрев арестанта, доложил стоявшему неподалеку Алмаза:

— Внутренности в порядке — ничего не порвано, не сломано. Тело у него крепкое. Ну а зубы выбитые заживут.

— Ладно, ступай, — махнул рукой Алмаз.

Когда они остались вдвоем, дьяк спросил:

— Я, парень, никак не пойму — чего же ты добиваешься-то? Смотри, по новой ведь на дыбу потащу да спрашивать буду.

— Тебе, дьяк, я говорить ничего не буду, — сказал Тимофей, глядя в потолок. — Ежели с кем и могу говорить, так только с самим государем всея Руси.

— Эка, — опешил от такой наглости Иванов. — Да ты кто такой-то, чтобы к тебе сам государь ходил?

— Ну так можешь и меня к нему отвести, — усмехнулся Акундинов. — Поговорю с ним, как царский сын с царем.

— Сам-то хоть понял, чего сказал? — помотал головой Алмаз. — Да тебя из тюрьмы-то только на Лобное место и пустят.

— Ну, раз к царю никак, а царь ко мне не хочет прийти, то пусть хоть боярина какого пришлет.

— Да какого тебе боярина-то? — чуть не завыл Иванов.

— Ну, пусть… — задумался на миг самозванец, — пусть хоть Никита Иванович Романов придет, родич царский. Боярин он знающий, роду хорошего, царского. Вот с ним-то я еще могу поговорить. А с тобой… Не серчай, дьяк, человек ты хороший. Только вот негоже мне, царскому сыну, с дьяком простым речи говорить.

— Тьфу ты, — плюнул в сердцах Иванов, уходя из темницы. «А ведь придется Никиту Иваныча просить, чтобы к самозванцу зашел! — грустно подумал он по дороге. — Иначе совсем ничего не добьюсь. Как и уговаривать-то?»

Боярин Романов не сразу даже понял, чего от него хотят.

— Да ты чего, дьяк? — подивился он. — А ну-ка, дыхни. Хм, а вроде бы не пьян.

— А чего мне делать-то? — грустно сказал Алмаз. — Сидит вор в порубе да говорит, что ни с кем говорить не хочет. Подавай-ка, мол, самого государя. Ну, либо боярина Романова, Никиту Иваныча.

Польщенный Никита Иванович, сдвинув на затылок высокую горностаевую шапку, хмыкнул еще раз:

— Ну ладно, чего уж там, так и быть — схожу я к вору-то этому…

— Ой, боярин! — обрадовался дьяк. — Век буду Бога за тебя молить.

— Да ладно, — повел плечами Романов. — Самому любопытственно глянуть — что за вор-то такой пошел, что на дыбе себя царским сыном величает. Только, — раздумчиво сказал боярин, — нужно мне вначале с государем перемолвиться да бумаги сыскные почитать.

…Боярин и царский родич Никита Романов сидел в каморе, на табурете, который специально для него притащили из караулки, и смотрел на Тимофея, лежавшего на соломе.