Десятый самозванец

Гадея судорожно растирал вздувшиеся и посиневшие запястья, возвращая чувствительность затекшим конечностям. Наконец взял саблю.

«Ну вот, нашел на свою жопу приключений!» — невесело подумал Тимофей, вскидывая клинок на всю длину руки. Сабли встретились не с благородным звоном, а с противным скрежетом, с каким камень скребет по стеклу или когда клещи лекаря ломают здоровый зуб…

Толпа крестьян, собравшихся во дворе, продолжала угрюмо молчать. Может, они и хотели бы подбодрить кого-нибудь из противников, но боялись. А может, им было все равно. Разбойники, которым было нечего терять, дружно заорали, советуя Гадее отрубить москалю башку или всунуть саблю… Шляхтичи лишь снисходительно переговаривались, лениво споря, кто победит. В сущности, им тоже плевать — зарубит ли разбойник москаля, москаль ли зарежет разбойника. Какой-то Иоанн Каразейский — им не сват и не брат, а так, едва ли не побродяжка. Убьют, так и ладно. А мальчишка-разбойник все равно никуда не денется. Не так, дак этак все равно умрет.

Акундинов принимал удары, стараясь беречь острие. Почему-то не хотелось, чтобы там остались зазубрины или щербины. Доберегся… Сабля Гадеи, скользнув вдоль его клинка, задела щеку. И пускай это была всего лишь царапина, но Тимофей разозлился: «Ведь предлагал же пащенку, как человеку, умереть легко, а он, бычий сын, ерепенится!» Кажется, Гадея не понял, что должен был позволить себя зарубить, поэтому дрался всерьез. Ну ладно. Силенок у парня много, но драться на саблях крестьянский сын умел не в пример хуже, чем стрелецкий. Все-таки это не пан Мехловский. А главное, скорость у него была пониже. Будь у Гадеи в руках топор или оглобля, то Тимофея можно бы считать мертвецом. Убил бы, как курю… Парировав удар, которым жених Витуси пытался перерубить его шею, Акундинов, скользнув по клинку противника, как можно сильнее ударил эфесом по руке Гадеи, откидывая его саблю подальше. Воспользовавшись замешательством мальчишки, вонзил (скорее, даже воткнул) острие своего клинка в живот парню…

Гадея в горячке схватки вначале даже не заметил удара, занес было руку в замахе и ринулся вперед, но это не помогло. Тимофей втыкал клинок до тех пор, пока не уперся эфесом в живот Гадеи.

Мальчишка, словно ударившись о невидимую стенку, выронил саблю, замер и стал сползать на булыжную мостовую. Акундинов потащил клинок на себя, ворочая его в ране так, что из парня полезли внутренности…

Тимофей, стараясь не смотреть на умирающего, наклонил голову, не слыша приветственных криков шляхты и разочарованного вздоха разбойников. Не то чтобы они жалели товарища (чего жалеть-то, коли самим умирать?), но все же…

— Хорошо, пан Иоанн, — одобрительно похлопал по плечу пан Мехловский.

— Молодец! — приобнял его довольный Юзеф.

— ??? — воззрился на него Тимофей.

— Я на вас пять талеров ставил, пан Каразейский, — объяснил довольный шляхтич, позванивая монетами в кармане.

— Ясно, — сказал Тимофей, отирая рукавом пот со лба и раздумывая, чем бы теперь вытереть саблю. Так ничего и не придумал, решив, что почистит клинок, как только доберется до собственных покоев.

— Панове, прошу к обеду! — зычно крикнул хозяин. — Мужики, по домам! Разбойников — в подвал! — распорядился пан Станислав. — Развяжите да покормите. Пусть до завтра отдыхают.

Оставшиеся в живых бандиты радостно загомонили. Все ж таки им дарованы еще целый вечер и целая ночь жизни. А это, как ни крути, немало. Ну а завтра… Зато сегодня живы.

Пан Мехловский подошел к креслу супруги и с нежностью взял в свои руки тонкую руку жены:

— Коханая моя, не замерзла?

Пани Тереза полулежала в кресле в совершенном изнеможении и дышала так глубоко, как будто только что перетрахалась с ротой рейтар, причем неизвестно еще, кто кого поимел — то ли они ее, то ли она их. Кажется, она даже не сразу заметила собственного мужа. Однако, мгновенно переключившись, она с ответной лаской в голосе сказала ему что-то по-французски.

Тимофей, украдкой посматривавший на нежных супругов, воркующих о чем-то на незнакомом ему языке, только диву дался. Пан Стась то ли не замечал, то ли не хотел замечать, что его жена получала плотское наслаждение от вида чужих мучений. А может, ему это нравится? «Ну да, наше дело — телячье!» — философски заключил Акундинов, мысли которого приняли более прозаичный оборот, — он вспомнил, что жутко хочет есть. А что удивительного? Дело-то уже шло к вечеру, так что не об обеде бы нужно думать, а об ужине. Пока вешали, пока пороли, да потом сражаться пришлось. А в бою, как известно, сил расходуется больше.