Десятый самозванец

— Священный Коран, — поправил старик и вновь задал каверзный вопрос: — Ну, пусть и не изучают. Но то, что ислам не отвергает ни пророка Моисея, ни пророка Иисуса, мир им, ты должен был знать!

— Н-ну, — задумался Тимофей, а потом нашелся: — Забыл, наверное…

— Забыл, — задумчиво обронил старик. — Только можно ли забыть то, чего ты никогда и не знал?

— Ну, забыл я, — нервно возвысил голос Тимофей. — Ну вот, ей-богу…

За что тотчас же получил палкой по лбу. Не больно, но чувствительно, и еще обиднее, что как будто мальчишку треснули, который урок не выучил. Помнится, князь Лыков когда-то так же лупил его палкой по лбу… Впрочем, несмотря на свои тридцать лет, Акундинов и был мальчишкой. Причем мальчишкой бестолковым, к разуму которого пытался достучаться мудрый старик.

— Не нужно поминать всуе имя Всевышнего, — строго напомнил Усман-хаджа.

— Не буду! — поклонился Тимофей, потирая вздувшуюся шишку.

…Наконец для Тимофея Акундинова, именуемого Иоанном Каразейским, настал черный день. Его, уже сутки не кормленного, чисто вымытого, и в чистом же белье, Усман-хаджа привел в какой-то чужой дом. В большой горнице перед дверью толпились люди — группа пацанят от семи до десяти лет, одетых в праздничные шелковые рубашки, украшенные лентами, и яркие голубые тюбетейки, но без штанов. Усман-хаджа, сказав что-то утешительное, отошел к группе стоявших тут же отцов и дедов. Кажется, бачата и взрослые, судя по их радостно-торжественному виду, пришли на праздник. Впрочем, Акундинов, уныло пристроившись к детям, так не считал.

Время от времени раскрывалась дверь, откуда выглядывал седенький бодрячок в зеленой чалме и кивал присутствующим. Дети, заходившие в дверь по двое-трое, обратно уже не выходили.

Тимофей был последним. Он еще надеялся — а может, что-нибудь случится? Ну, лекарь там устанет или крыша обвалится… Но как ни тянул он вола за рога, пришла и его очередь.

Зашел и увидел низкий стол, на котором стояли трое из последних пацанов. Они, гордясь друг перед другом, бодро выставляли свои «стручочки». Переходя от одного к другому, шел человек со страшным (как показалось Тимохе!) ножом в руках и что-то делал… За ним двигался еще один — с жаровней, в которой тлел древесный уголь…

Те из мальчишек, кто уже пережил операцию, лежали теперь рядком около стены, а на их обрезанные «куренки» были положены новые тюбетейки…

Акундинов, заранее предупрежденный наставником, снял штаны и присел на край стола. Когда же наступил его черед, крепко зажмурился. Лекарь аккуратно взялся за крайнюю плоть и оттянул кожицу. Тимоха дернулся было, желая послать все подальше да удрать, но почувствовал, что сзади его держат крепкие руки. К плоти прикоснулось что-то холодное, но боли он не почувствовал. Она пришла позже, когда к ране приложили огонь. Вот тут-то Тимофей и завыл, наплевав на мальчишек, которые, позабыв о собственной боли, принялись хихикать над трусливым взрослым дядькой.

— Говори, — требовательно сказал чей-то голос. Тимоха сквозь слезы не узнал говорившего и, превозмогая себя, пробиваясь сквозь собственное поскуливание, прошептал:

— Ашхаду алляя иляяхэ илля ллах, ва ашхаду анна мухаммадан абдуху ва расуулюк. ^[55]

— Ай, молодец, — похвалил его невесть откуда появившийся Усман-хаджа, набрасывая на бедра Тимофея кусок чистого полотна так, чтобы он не касался раны. — Теперь пойдем…

Акундинова уложили на самый край, рядом с одним из бачат, а сверху посыпали льняным семенем от сглаза. Усман-хаджа сунул ему в руку еще и амулет — глаз, выточенный из горного хрусталя и завернутый в кусок пергамента, где была записана сура их Корана.

Боль утихла нескоро. Но все-таки уже через несколько минут стало гораздо лучше. Через пару часов Тимофей понял, что вполне может встать на ноги.

Вечером в скромном доме уважаемого учителя Усмана-хаджи, с которым советовались не только имамы и кадии, но даже муфтий, был праздник. Собравшиеся родственники, соседи и друзья чествовали нового мусульманина. Гости долго ели вкусный плов и шашлык из молодого барана, воздавая хвалу Аллаху, а также поздравляли учителя, сумевшего подготовить гяура к принятию истинной веры.

Тимофей, которого поздравили, одарили подарками и оставили в покое, уважив его боль, решился-таки снять полотно и посмотреть на рану. Глянул. Оказалось, что хотя его «друг» изрядно распух, а в тех местах, где прижгли, еще и почернел, но в общем и целом оставался на месте. «Уф ты, — с облегчением подумал Акундинов. — А я-то, дурак, боялся!» А он ведь действительно думал, что при обрезании режут чуть ли не под корень… Теперь бы дождаться, пока не заживет, да по девкам пойти — проверить, как там он.

* * *

— Сын мой, — сказал старик, неторопливо захватывая пригоршню риса и сминая ее в плотный комочек. — Ты знаешь, что мусульманину недостойно быть бездельником?

Тимофей, который в это время неспешно жевал лепешку, насторожился. Конечно, он давно ожидал чего-то подобного, но, как всегда, вопрос старика застал его врасплох.