Десятый самозванец

— Да вот, удавить ее хотел, стерву, да не вышло, — ухмыльнулся он страшной улыбочкой. — Не судьба мне душителем-то быть. Опять, вишь, не получилось.

Поднявшись, он внимательно осмотрел свой кафтан (нет ли крови), накинул епанчу и вытащил из-под лавки заранее приготовленную дорожную сумку и саблю.

— Лошади где?

— Во дворе стоят, овес жуют. Где ж им быть-то? — едва сумел выговорить Костка. — Только мне их еще вчера надо было возвертать. Батька мне башку оторвет…

— Ну а теперь-то уж и вовсе не возвернешь, — сказал Тимофей, к несказанному ужасу друга. — Одну-то кобылку я уж точно возьму. Ну а вторую-то надо ли возвертать? Ты как? Со мной поедешь али останешься? Токмо если останешься, то прямая тебе дорога в застенок али на дыбу. Сам знаешь, что все будут думать, что ты — соучастник мой…

— Может, живая еще? — робко спросил Костка, косясь на тело Татьяны, распростертое на полу. Подошел было к бабе, протянул руку, но испугался и отскочил к двери.

— Ну, коли живая, то щас добью, — хмуро пообещал Тимоха, выгребая из печки горящие угли и рассыпая их на соломе. — Ну так чего надумал-то? Едешь али нет? Не боись, тебя убивать не буду.

Конюхов постоял немножко, а потом резко снял с себя шапку и стукнул ею об пол:

— Эх, все одно погибать! Без тебя — на дыбу, с тобой — на плаху! Вместе поедем…

* * *

— Тимоша, силов моих больше нет, — причитал Костка, мотаясь в седле из стороны в сторону. — Осьмой день без горячего. Не май ведь месяц во дворе. Холодно на одних-то сухарях да на воде. В бане уж, почитай, две седмицы не были. Того и гляди бельишко сопреет да вши заведутся. Задницу до костей протер. Давай хоть на каком-нить постоялом дворе денек-другой побудем. А, Тимоша?

Тимофей никак не откликнулся на мольбу приятеля и продолжал молча ехать вперед. Конюхов, почитай, голосит уже вторую неделю. Но все-таки отдохнуть бы не помешало. Если не ради самих, то хоть ради лошадей. Скотина, она, чай, не человек — ей отдых нужен. А за последние дни они питались кое-как, в придорожных трактирах да грязных харчевнях, спали урывками, прямо на скамейках. А чего, спрашивается, было так спешить?

— Ладно, — смилостивился Акундинов. — Еще немножко проедем да избенку какую-нибудь поищем. За денежку-то любой смерд нас и в бане выпарит, и накормит, и напоит.

Тут, словно бы по заказу, чуть в стороне от дороги появилась и деревушка. Так себе — на два двора, не больше. Дым шел только из одной избы, а вторая, видно, была нежилая. «Оно и к лучшему, — подумал Тимофей, направляя коня к жилью. — Меньше увидят, меньше услышат!»

— Слушай, а чего они на ночь глядя печь топят? — удивленно спросил Костка, привыкший к тому, что в Москве печи топили только по утрам.

— А хрен его знает, — пожал плечами Тимоха. — Может, выстыло уже, а может, погреться хотят. А может, хлеб решили напечь с вечера.

— Им что — дров не жалко? — недоумевал Конюхов.

— А чего их жалеть-то? — удивился Тимофей. — Лес-то вон он, рядом. Деньги за дрова платить не надо.

— У, лес… — сообразил Костка. — Тогда понятно. А я как вспомню, как батька матку ругал, что дрова зазря жжет, то все и кажется, что сажень дров полкопейки стоит. Хорошо деревенским. Сбегал в лесок, дровец нарубил да сиди себе грейся на печке. Им-то в приказы ходить не надо…

Оба дома были окружены изгородью. Не из жердей, сбитых в пролеты, и не из кольев, она была плетеная, как корзинка.

— О, изгородь-то, как в Малороссии, — определил бывалый Конюхов. — Значит, в Польшу едем!

Тимофей, спрыгнув на землю, подошел к крыльцу. Хотя изгородь вокруг дома и была сделана по южному образцу, но сам дом был русским — бревенчатым, а не из глины, замешанной пополам с навозом или кукурузной соломой. Изба — пятистенок, в котором зимняя половина отделена от светелки. Слева большого сарая для скота — конюшня. Не похоже, что бедняки.

— Хозяева! — громко позвал он, колотя в дверь рукояткой нагайки. — Пустите на постой!

За дверью раздалось скрежетание, и чей-то низкий голос (не понять, мужской или бабий) ответил:

— Пшел ты к медведю на ухо! Ходят тут всякие нищеброды. В монастырь валяй, там изба есть для бродяг. А тут вам, дармоедам, не подают.

— Мы заплатим! — не смущаясь неласкового приема, крикнул Тимоха.

За дверью установилась тишина, а потом все тот же непонятный голос спросил:

— А чо надо-то?

— Да ты не бойся, — покровительственно сказал Акундинов и принялся перечислять: — Баня и еда — для нас, конюшня с овсом — для коней. Ну, хорошо бы еще щец с мясом, пироги с капустой да постели. Ну дак чего забоялся-то?

Дверь медленно отворилась. На пороге стоял мужик, хоть и невысокого роста, но поперек себя шире. За плечом угадывалась ладно скроенная бабенка.

— Да я и не боюсь, — бабьим голосом сказал мужик, поигрывая охотничьим рожном. — Так, говоришь, денежки заплатишь?

Тимоха, оценив фигуру хозяина, наглеть не стал:

— Сколько возьмешь за три дня?

— Три копейки с денгой, — назвал цену своего гостеприимства хозяин.

— Одна, — принялся торговаться Тимоха.

— Три, — слегка уступил мужик.

— Две, — повысил Акундинов, хотя торговался из чистого озорства.