Дет(ф)ектив

Сколько он простоял у отсвечиваюшего зеркального стекла бара (главный ориентир — «башня Гельдерлина» наискосок через улицу), где впервые три дня назад увидел того, кого увидел — и две бездны в результате длинной рокировки поменялись местами (из униженного короля в центре превращая его в загнанного короля в углу): десять, двадцать, тридцать секунд. Бог весть. Две-три насупленные спины на табуретах у стойки, развеселая компания молокососов, играющая в кости у противоположной стены; надо было подождать, пока каждый анфас, повернется тылом к стойке и лицом к нему, хотя объемы и конфигурации спин уже продиктовали ему свои сообщения, проверять которые смысла уже не имело. И все же упавшая зажигалка, опрокинутый стакан — все как по команде повернули головы на шарнирах, и он уже мог распахнуть дверь, бормоча под нос: «Гуттен таг!» и сделав пару шагов, начал выскребать из кармана мелочь для автомата. Ему нужны сигареты.

Через десять минут, миновав мост и оставив машину на дороге, он курил, спустившись к воде, на всякий случай расстегнув куртку и защелкнув кнопку кобуры — сумасшествие, он так долго не протянет, если только раньше не попадется на незаконном ношении оружия, после чего угодит куда следует — уж лучше муки и сума! — или будет выслан. Куда? Об этом лучше не думать. В конце концов он приехал в Тюбинген с одной целью: написать роман.

Маленький университетский городок, где четверо из пяти прохожих студенты, а каждый второй знает, что здесь учился и Кант и Бауэр, и Шеллинг вместе с Гегелем и Гельдерлином, который здесь не только жил и учился, но и сошел с ума («Вы уже были в башне Гельдерлина?»). Он — герр профессор, коллега Лихтенштейн, хотя фальшивая уважительность этого обращения — «я не могу с вами согласиться, коллега Вернер, коллега Клюге имел ввиду не сорт сыра, а стих Горация» — не в состоянии затушевать очевидную непреложность факта: у него два семинара по русскому языку в месяц и факультатив по современной литературе, который посещают два-три прыщавых юнца, наивно полагающие, что общение с «коренным русским» поможет их карьере и магистерской диссертации, основанной на утверждении типа: «Пастернак был гений, поэтому Сталин и сослал его в город Горький, напуганный влиянием последнего на партию радикальных интеллектуалов». И только. В Руссланд это бы называлось — «почасовик». Без каких бы то ни было гарантий, а имея ввиду его немецкий, состоящий из выученных по разговорнику двух десятков фраз, которые как лупа собирают морщины на лицах продавцов или клерков, если ему нужно — «это, это и это, сколько будет стоить?», или «простите, поезд на Мюльхайм, с какой платформы?» — вступить в диалог глухого с немым — чистая благотворительность. Хотя благотворительность на немецкий лад — все равно расчет с дальним, как лермонтовские тучки, прицелом, верный или неверный — это уже другое дело.

Hо его демон — не иллюзии, а их отсутствие (вернее, замена иллюзиями спасительного — якобы! — скептицизма) с прицепным вагоном в виде беспощадного и принципиально черно-белого прогнозирования. Знать все наперед, подстилая под каждый шаг не добродушную соломку, а рациональный негатив бездушной выкладки. Hе черт и случай закинул его в университетский Тюбинген, а сам герр Лихтенштейн собственной персоной.

Каждый меняющий Россию на что угодно — небо, ад, эмиграцию — имеет свои резоны. И каждый обманывает себя, надеясь обмануть судьбу и начать жизнь заново, представляя границу — любую границу — в виде знака инверсии, все минусы превращающей в плюсы, а кропотливо скрываемые недостатки в долгожданные преимущества. Ему не было смысла обворовывать собственное невнятное будущее: прожился до тла. Сорок лет жизни в России завели в тупик унылого банкротства. Буквально за год опротивело все, что приносило радость: опротивело, выдохлось и держалось на тонкой ниточке превратно понимаемого долга — перед семьей, близкими, друзьями, которые опротивели как и все остальное, ибо уже давно перестали ими быть.