Дет(ф)ектив

Диспозиция была проста: профессор Вернер, господин и госпожа Торн, коллега Карл Штреккер, Эрнст Бертрам, коллега Мартинс, Борис Лихтенштейн. Гюнтер, вероятно, желая сделать сюрприз, не предупредил его о маленькой вечеринке, устраиваемой его женой по поводу — повод он так и не понял, что-то имеющее отношение к их контракту с институтом, который продливался еще на два года, в то время, как денег у института не было, и подозревались сокращения. Герр Лихтенштейн подозревал фрау Торн. Андре была слишком подозрительно оживлена, разрываясь между кухней, откуда приносилось пиво и чистые стаканы, и гостиной, где она вынуждена была почти все время переводить: с немецкого — для герра Лихтенштейна, с русского — для Томаса Вернера и коллеги Мартинса (да и фальшиво сияющий Гюнтер — исполняя к тому же роль Ганнимеда — понимал в лучшем смысле жалкую треть, а вернее, ничегонезначащую четверть). Почти наверняка идея вечеринки принадлежала Андре, которая заморочила голову Гюнтеру необходимостью как-то развлекать их русского гостя, раз уж он (гость) — не без его (Гюнтера) участия — свалился им на голову. Надо же соблюдать приличия.

Hо Карл Штреккер был неумолим.

«Нет, я не о взаимных влияниях, кто о них не знает, — он отодвинул от себя рюмку, как бы заранее отвергая попытку предложить выпить ему еще, а на самом деле, сбить с любимого конька. — Hо идея формы как таковой, русские постоянно ее заимствуют, причем, я сказал бы — беззастенчиво. Лучшие русские шедевры — всегда можно узнать по чужой форме, а если они выдумывают свою, то получается нечто невразумительное, нечто чисто русское (Штреккер пустил руками какие-то круглые волны, как-то всхлипнув на этих словах выпученными губками, будто посылал воздушный поцелуй). Я не отрицаю их идей, их метафизики, влияние которой общеизвестно, но и неумение выдумать что-либо свое в области формы, чистой гармонии, может быть объяснено обделенностью определеных — не знаю, как сказать — рецепторов, что ли. Своеобразной эстетической убогостью. Я, конечно, не хочу, чтобы уважаемый герр Лихтенштейн принял сказанное на свой счет».

К счастью, герр Лихтенштейн все равно не успел вставить ни слова, ибо в противном случае наговорил бы невесть чего, имея в виду ментоловую мигрень, дремучую чащу заседания славистской кафедры с одним коротким просветом (вместо комбинации: пахучая и колючая еловая ветка, взмах рукой, просека — скрип отодвигаемого стула), во время которого, после слов профессора Вернера, прочитавшего его фамилию, все как-то строго на него посмотрели (и он до сих пор мучился, не зная причины). Плюс его раздражение ввиду сыпавшихся на голову трюизмов и мучительно переживаемая неуместность его присутствия здесь, у Гюнтера; минус с трудом сдерживаемая ярость по поводу невозможности поставить на место уважаемого колегу Карла Штреккера. Он улыбнулся, мрачно набирая дыхания для рывка, но господин Бертрам в очередной раз опередил его.

«А известная пародийность русской литературы? Она находится в таком же соотношении с литературами Запада, как, скажем, Дон-Кихот по отношению к рыцарским романам. Герр Штреккер упомянул Пушкина. Помните реплику его героини по поводу героя: „А не пародия ли он?“ Сказано об Онегине, который подражает Байрону и Чайльд-Гарольду, но может быть распространено и на весь роман, который является пародией на байроновские поэмы и — шире — на форму западного романа. Вся русская литература — это критически, пародийно воспринятая европейская культура, диалог с которой постоянно и ведут русские писатели. Да, подчас первый импульс, как свет в зеркале, приходит с Запада, но расшифровка этого импульса, разгадка скрытого в нем смысла — почти всегда удел русских. Скажем, явление того же Байрона. Разочарованнный скептик, презирающий толпу и общественное мнение за приверженность предрассудкам и отказ от идеалов, певец одиночества и свободы, в том числе и разрушительной. Hо отношение Байрона к жизни — психологически мотивировано: хромоногий красавец, одновременно одаренный и обделенный, воспринимающий свою хромоту как комплекс и как знак избранности. К тому же, частные обстоятельства биографии — неразделенная первая любовь, что порождает обиду и недоверие по отношению к женщинам, а комбинация аристократического происхождения с бедным, унизительным детством, приводят к появлению вполне определенных черт характера, которые — и это самое удивительное — неожиданным образом становятся признаками самого распространенного на протяжении целого века способа отношения к жизни, именно русскими обозначенного как нигилизм. Они угадали болезнь века в ее частном проявлении, дали ей описание и отображение, а то, что сама болезнь пришла с Запада, здесь коллега Штреккер прав, но…»